«ВИРТУАЛЬНАЯ РЕАЛЬНОСТЬ» КОЛОНИАЛЬНОГО ТУРКЕСТАНА: ПРЕДСТАВЛЕНИЯ И РЕПРЕЗЕНТАЦИИ РОССИЙСКИХ ЧИНОВНИКОВ УЧАСТИЯ МЕСТНОГО НАСЕЛЕНИЯ В ВОССТАНИИ 1916 ГОДА
Российская империя после установления своей власти в Средней Азии создала здесь сложный чиновный аппарат для управления вновь завоёванным краем. Большая часть этих колониальных чиновников была малоизвестна или вовсе неизвестна широким кругам колониального российского общества. Но были среди них и подлинные «знатоки края». Характерно, что часто это были люди, прибывшие сюда по служебным делам. Они отличались различной степенью образованности, кругозором и мировоззрением. Постепенно, все больше вовлекаясь во внутреннюю жизнь края и узнавая ее во всех деталях (конечно, насколько это было им доступно), некоторые из них становилась экспертами по различным вопросам жизни и управления Туркестаном. Некоторые из этих «знатоков» по много лет занимали должности в системе русской администрации Туркестана, двигались по служебной лестнице и достигали весьма высоких постов (генерал-губернатор Н.И. Гродеков, военные губернаторы областей и их помощники Н.С. Лыкошин, А.И.Гиппиус, Н.Г. Маллицкий), другие не занимали значительных должностей, но благодаря своим широким, по сравнению с другими представителями русской общины, познаниям стали, так сказать, публичными экспертами (Н.П. Остроумов, А.Л. Кун, Н.А. Маев, В.Л. Вяткин и др.). К последним часто обращались (учитывая их знания и опыт) местные власти при решении различных вопросов по управлению и взаимоотношениям с «туземцами». Для этого колониальные власти нередко включали их в различные комиссии, советы, совещания и т. д. по разным вопросам внутренней политики в среднеазиатских владениях. Их мнение для местной колониальной администрации становилось важным фактором в управлении краем или, прибегая к словарю того времени, – «в освоении новых земель»).
В своих трудах, часто не утративших своего значения до настоящего времени, «знатоки Туркестана» зафиксировали и ввели в науку ценнейший и уникальный материал о различных материальных и духовных сторонах жизни местного населения (см.: Лунин, 1974; Милибанд, 1977; Басханов, 2005 и др.). Но только часть из этих «знатоков» стали, так сказать, общественно гласными фигурами, чьи труды стали известны далеко за пределами края и чье мнение, как бы, являлось открытой презентацией их видения внутренней жизни и российского управления в Туркестане. Однако, как было замечено выше, большинство таких «знатоков» оставалось незаметными для даже для туркестанской и тем более для российской общественности, но именно они и являлись основным двигателем колониальной машины. На их мнение опирались высшие колониальные власти при принятии различных, более или менее важных, решений по управлению краем. А затем это мнение в официальных бумагах транслировалось на самый верх — в столицу империи, в высшие государственные органы власти.
Возникает вопрос, существовала ли разница между экспертизой, исходящей от общепризнанных и широко известных «знатоков» и представленная в их опубликованных трудах, и теми экспертными записками, докладами и т. д., которые изначально не предполагались к публикации и широкому обнародованию? Казалось бы, экспертиза, не предназначенная к обнародованию, должна была бы быть более «колониальной» и «прагматичной». Но при внимательном изучении всех этих многочисленных «внутренних», то есть не предназначенных для публикации, документов, обнаруживается, что и здесь многие рассуждения, были окрашены в морализаторские тона. То есть характерный для публицистов жанр морализаторства был не чужд и сугубо внутренней деловой переписке чиновников, даже тогда, когда она напрямую касалась конкретных и важных политических проблем. Ниже я попытаюсь проиллюстрировать это на наглядных примерах.
В общей массе чиновничества, составлявшего один из значительных компонентов колониального общества Туркестана, эти подлинные публичные и не публичные «знатоки края», составляли единицы. Большинство из чиновников так и не смогли, да особо и не стремились, выглянуть дальше своего письменного стола, за которым исполняли свои служебные обязанности. Так, например, мало кто из чиновников более или менее удовлетворительно владел местными языками, даже после пары десятков лет службы в Туркестане. В результате, несмотря на повседневное общение с «туземцами» по делам службы, их знание и понимание последних было довольно поверхностным и потому — субъективным и превратным, что часто приводило к возникновению, так сказать, «виртуальной реальности» в умах колониального чиновничества. Их представления о жизни, деятельности, мотивах тех или иных поступков и действий местного населения и его лидеров определялись сложившимися стереотипами и потому зачастую были далеки от действительности. Все это часто приводило к неверным и даже катастрофическим последствиям, к таким, в частности, как восстание 1916 г., где целая цепочка неверных решений колониальных властей, обусловленных этими стереотипами и представлениями, привели к трагическим для всех сторон последствиям.
Различные аспекты жизни чиновного сословия Туркестанского края, его политические и социальные контексты жизни рассматриваются в ряде исследований [Sahadeo, 2007; Morrison, 2008]. Но, к сожалению, не существует работ, специально рассматривающих вопрос о мировосприятии различными слоями колониальных чиновников в Средней Азии местного населения, а также, об их взглядах, отношении и понимании «туземцев», делами которых они призваны были заниматься и управлять. Недостаточно изучено и то, как это сословие воспринимало себя и свою деятельность в крае (Схожие вопросы, об отношениях англо-индийского чиновничества и местного населения, затрагиваются в исследовании Клайва Дьюи. [см.: Dewey, 1993]).
Ответ на эти вопросы представляется чрезвычайно важным. Ведь чиновник – это человек, облеченный властью, но, как и всякий представитель «рода людского», имеющий свои взгляды, пристрастия, фобии и так далее. На действия и решения, принимаемые им, в той или иной мере влияет его личное восприятие окружающего мира. От этой «серой массы чиновников» (как их обычно называли и которая, несомненно, не была однородной), имена которых нам часто даже не известны, зависело, как проводились в жизнь решения высшей администрации колонии, принимавшиеся, прежде всего, на основании информации, большей частью полученной от тех же чиновников на местах. Эта информация, после соответствующей «обработки», не исключавшей привнесения чиновником, готовившим документ, своего личного мнения, интерпретации и видения фактов, ложилась на стол «начальства» в виде различных докладных, отчетов, рапортов, записок и т. д. Часто именно эти документы определяли основные направления политики метрополии на местах. Понимание же того, как репрезентировал для других и для себя колонию и ее жителей чиновник, управляющий и принимающий решения, дает нам шанс понять подоплеку многих действий, а также скрытых, часто неосознанных движущих сил политики, проводимой местной российской администрацией на «окраинах» Империи.
Само собой разумеется, что вся деятельность чиновничества определялась и регулировалась различными инструкциями, положениями, устными или письменными распоряжениями центрального правительства и местной вышестоящей администрации. В свою очередь чиновники для их исполнения готовили различные приказы, рапорты, доклады, донесения, служебные записки, письма и т.д. и т.п. В них, несмотря на всю их сухость и канцелярский слог, все же можно различить и человеческое, личное отношение чиновников к управляемым ими территориям и местному населению. Причем, в отличие от различных публиковавшихся статей, записок, воспоминаний и т.д. путешественников, ученых и исследователей (которые часто и сами были чиновниками), эти документы никогда не предназначались для обнародования и публикации. По этой причине они обычно не содержат никаких, так сказать, реверансов в сторону либерально или радикально настроенной общественности, с настроениями которой, вольно или невольно вынужден был считаться любой публикующий свой труд автор. Именно поэтому еще так велико значение архивных документов колониального времени. Изучение этих документов, хранящихся ныне в различных архивах, может показать, как представляли сами для себя чиновники колониальное пространство и обитавших здесь «туземцев», и дополнить репрезентации, содержащиеся в опубликованных трудах.
Отнюдь не претендуя на полноту разрешения проблемы, нами рассмотрены некоторые ее аспекты на примере восстания 1916 года и отражения его в различных архивных документах. С их помощью мы сможем увидеть участие местного населения в этом восстании, глазами российских колониальных чиновников. При этом в наши цели не входил поиск реальных истоков, причин и целей восстания 1916 г. В статье, всего лишь, предпринята попытка показать, как сами российские колониальные чиновники видели, воспринимали и представляли это восстание, его цели, задачи, причины и участие в нем тех или иных лиц и социальных слоев местного населения. Именно в ходе этих событий очень ярко проявились все страхи и стереотипы, бытовавшие среди колониального чиновничества Туркестана по отношению к местному населению и составлявшие ту «виртуальную реальность», в которой жили колониальные чиновники и русская община Туркестана.
Первое, что требует упоминания, это, конечно, убежденность большинства военных администраторов края в том, что значительную, если не основную роль, в начале восстания сыграли, во-первых, позиция «мусульманского духовенства», а, во-вторых, неприязнь местных жителей к русским и России. Подобные представления являлись, в значительной мере, упрощением ситуации и сужением причинной базы восстания, которое в реальности было вызвано целым комплексом социально-экономических, миграционных, этнических и других проблем. Эти схематичные взгляды составляли, как было определено выше, своеобразную «виртуальную реальность», в которой жило и работало практически все российское туркестанское чиновничество и вообще колониальное общество в целом. Это показывает, насколько своеобразно и субъективно представляли ситуацию и причины произошедшего российские чиновники, причем даже те, которые провели многие десятилетия в крае.
Следует отметить, что как многочисленные экспертные записки, доклады, отчеты, рапорты, письма и т. д., хранящихся в различных архивах, так и опубликованные работы чиновных «знатоков края», демонстрируют подтверждение идеи Э. Саида об инструментализации знания. То есть, оно становилось инструментом для укрепления власти империи в своей колонии. Параллели можно найти в методах англичан, которые использовали для укрепления своего владычества в Индии знание о местных формах и связях [cм.: Bayly, 1996]. Таким образом, «колониальное знание» является чисто европейской конструкцией.
Было бы весьма важным ответить на вопрос: можно ли применить к оценкам российских колониальных чиновников уже ставшие достаточно «модными» (но оставаясь, тем не менее, актуальными) характеристики саидовского «Ориентализма»? Как оценивать с этой же точки зрения статус «колониального туркестанского эксперта»? Само собой разумеется, ответы на все эти вопросы не могут быть однозначными.
Отнюдь не претендуя на полноту разрешения проблемы, я не буду подробно рассматривать весь ход восстания, а ограничусь лишь описанием и рассмотрением тех его элементов, которые позволяют ответить на поставленные выше вопросы.
Восстание 1916 года охватило огромную территорию современных средне/центральноазиатских государств и Казахстана. Причин восстания было много. Все они составляли комплекс, в котором переплетались как локальные политические, экономические, социальные причины, специфические для каждой области, каждого уезда, так и общее недовольство населения методами колониального управления краем и переселением в Туркестан русских крестьян. Недовольство исподволь копилось многие годы, но почти не замечалось властями вплоть до начала восстания. (Кстати, то же самое было и с Андижанским восстанием 1898 г., которое, также оказалось совершенно неожиданным для русских властей. [cм.: ЦГА РУз. 73, л. 1-35]). Как известно, катализатором к восстанию явилось Высочайшее повеление «О привлечении мужского инородческого населения империи для работ по устройству оборонительных сооружений и военных сообщений в районе действующей армии, а равно и для всяких иных необходимых для государственной обороны работ» от 25 июня 1916 года [Высочайшее повеление, 1916, 1747-1748].
Хронологически самое первое выступление произошло 4 июля 1916 года в Ходженте. Толпа «туземцев-горожан» собралась у канцелярии полицейского пристава потребовала отмены составления списка рабочих для отправки на тыловые работы. В результате произошло столкновение, и был открыт огонь. Погибли 2 человека из нападавших и 1 был ранен [см.: Сборник, 2016, с. 160]*.
*[NB. Подробнее о событиях в Ходженте 3-4 июля, в том числе о ранее не известном документе, описывающем события в этом городе, можно прочесть в основном и дополнительном обзорах событий 4 июля 1916 года. Примечание администрации сайта]
Через несколько дней Военный губернатор Самаркандской области Н.С. Лыкошин встретился с местными жителями, собравшимися на площадке возле городского вокзала. Далее произошла очень интересная и весьма характерная сцены. Вот как описывает эту встречу сам Лыкошин:
«Здесь меня ожидала довольно большая толпа народа из соседних селений Костакоза и Исписара и я остановился, желая с ними говорить. Я просил всех сесть, как стояли, и сам стоя, начал разъяснять собравшимся все значение Высочайшего повеления о наряде рабочих и правила самого набора.
Меня внимательно слушали, но толпа стояла с мрачными лицами и хранила жуткое молчание.
Ученый туземец, один из мулл сел. Исписар, бывший когда-то народным судьей, дав мне договорить, встал и, почтительно сложив руки, попросил позволения спросить еще несколько слов и, получив разрешение он повторил мне легенду о данном Генерал-Адъютантом Кауфманом обещании не брать в солдаты туземцев… пока не минует 50 лет со дня завоевания края. “Вот для ташкентцев уже истекло полвека и от них уже можно брать рабочих, – закончил туземец свою легенду, а Ходжент и Ура-Тюбе присоединены позже, льготный срок для них еще не истек”.
Мне пришлось разъяснить моему собеседнику и всей толпе баснословность рассказанной легенды и мое объяснение было, как будто, принято, но последствия сего получились совсем неожиданными: мулла с которым я говорил, вдруг обратившись к толпе, сказал: “да что там, толковать – ведь говорили же вы, мусульмане, что не дадите рабочих”, – “Не дадим”, “не дадим”, тихо загудела толпа и я лишь только еще раз подтвердил, что Высочайшее повеление о наряде необходимо исполнить, во что бы то ни стало» (Сборник, 1960, с.163).
В этом эпизоде интересна роль «муллы», который ранее, в бытность народным судьей (кази), был представителем «туземной» администрации. Но теперь именно он являлся своеобразным вожаком толпы людей нежелающий отправляться на работы. И в этом он и его сторонники как кажется непоколебимы. Осознавая это, Лыкошин может лишь, даже как кажется, беспомощно и обреченно высказаться о непременности исполнении императорского повеления. А ведь Лыкошин считался «знатоком» края, прекрасно владел местными языками, и именно поэтому, довольно хорошо понимая «туземцев», возможно должен был чувствовать некоторую свою беспомощность и нерешительность перед, хотя и задавленным, но продолжавшимся сохраняться втуне протестом (Характерно что А.Н. Куропаткин в своем дневнике, со слов бывшего помощника Туркестанского генерал-губернатора, генерала от кавалерии В.И.Покатило характеризовал Н.С. Лыкошина в роли военного губернатора Самаркандской области как «слепого». [см: РГВИА, 1968, 59об]).
Но, пожалуй, одним из наиболее ярких и жестоких эпизодов восстания 1916 года (помимо событий в Семиречье), является восстание в Джизакском уезде Самаркандской области. Началось оно 13 июля 1916 года и почти сразу же приняло чрезвычайно острый и остервенелый характер. В этот день, толпа предъявила требование уездному начальнику Рукину, выдать им списки отправляемых на тыловые работы. После получения отказа, произошло возмущение и Рукин с несколькими своими людьми был жестоко убит. На следующий день восстание охватило почти всю территорию уезда.
В ряде мест, как безоговорочно представлялось российской администрации, оно приняло откровенный антирусский характер. Причем, обычно во всех документах подчеркивается, что особенно ярко это проявилось в тех районах уезда, где во главе восставших встали представители мусульманского «духовенства» и потомки бывших местных правителей. В частности одним из главарей восстания являлся Назыр-ходжа. Как указано в упомянутой выше Докладной записке генерал-лейтенанта В.Е.Игнатовича, расследовавшего среди прочего и события в Джизаке, «сигнал этому восстанию подал некий ишан Назыр Ходжа, бывший посланцем от города Джизака в Ташкенте» (Восстание 1960, 70).
Н.С. Лыкошин в своем донесении Туркестанскому генерал-губернатору А.Н. Куропаткину (Восстание, 1960, 141) утверждал, что между ишаном Назыр-ходжой, Мухтар-ходжой, еще одним предполагаемым главой восставших в Джизаке и главой восстания в Богданской волости Абдурахманом Дживачи существовала связь. Вывод этот делался на основании сведений, что сын последнего был «мюридом или последователем, учеником ишана Назыр-Ходжи». Лыкошин также считал очевидным что «ишаны других местностей Джизакского уезда (напр., ишан в селении Заамина) были осведомлены о предположениях джизакских ишанов и может быть действовали с ними заодно через своих мюридов – последователей в разных местах края и путем мистическо-религиозных внушений совершенно порабощают себе волю своих учеников, так что стоит ишану что-нибудь приказать своим мюридам и приказание будет исполнено без рассуждения совершенно автоматически. Никакой страх ответственности не может удержать мюрида от исполнения, хотя явно приступного, веления ишана, так как мюрид считает ишана своим духовным руководителем и считает себя обязанным творить волю наставника, в уверенности таким образом спасти свою душу и заслужить одобрение наставника». При этом Лыкошин считает что «набор рабочих послужил лишь удобным предлогам, а больше имелись в виду религиозно-завоевательные стремления ишанов свидетельствует тот факт, что при нападении на русских имели место настойчивые предложения русским переходить в ислам и даже, как говорят, случаи производства обрезания над новообращенными, под угрозой смерти согласившимся переменить веру отцов на мусульманскую» (Там же, 141).
Кажется, что Н.С.Лыкошин чересчур абсолютизирует влияние «духовенства» на свою паству, которая, по мнению военного губернатора Самаркандской области, вообще не может рассуждать и действует лишь по приказу своих ишанов и мулл. Впрочем, такое видение было вполне в русле «ориенталистких» представлений, господствовавших в широких кругах чиновничества и в образованных кругах русского общества Туркестана в целом и составлявших часть «виртуальной реальности», которая сформировалась в сознании значительной части этого общества.
Создается впечатление что Н.С.Лыкошин, как и многие другие колониальные чиновники, несколько преувеличивал влияние мусульманского «духовенства» на инициирование и ход восстания, хотя конечно их роль, порой довольно значительную, полностью отрицать нельзя. Конечно, свести все причины волнений к деятельности каких-либо сил – мусульманского «духовенства», германских или турецких агентов – было легче и удобнее для колониальных властей, чем разбираться с глубокими подлинными причинами недовольства «туземцев»**.
** [NB Анализ практики упрощения и фальсификации причин событий 1916 года в отчетах русской администрации и более поздних исследования приведен в обзоре «Рождение, смерть и эксгумация мифа о германском следе в Туркестанских событиях» Примечание администрации сайта]
Как уже отмечалось многими исследователями (например, см.: Котюкова, 2011, 98-126), причины восстания лежали глубоко внутри и коренились, прежде всего, во все нараставшем недовольстве жителей Туркестана методами управления и политикой российских колониальных властей, а также экономическими и социальными причинами. Объявление набора на тыловые работы, как и деятельность мусульманского «духовенства», явились лишь катализатором и толчком к народному восстанию против русских властей, выливавшееся иногда в стремление к уничтожению всех русских.
Но при этом стоит отметить, что не все представители российской администрации полностью находились в плену той формы «виртуальной реальности», которая многими считалась единственно верной и очевидной. Так, Туркестанский генерал-губернатор А.Н. Куропаткин, которого, также как и Н.С.Лыкошина, есть все основания признать «знатоком Туркестана», считал, что исламский фактор сыграл не малую роль «в деле происшедших беспорядков», но при этом отмечал, что мусульманское «духовенство», «…зависящее по своему положению от доброхотных деяний населения, вынуждено было высказывать себя не иначе как борцами за народное дело» [ЦГА РУз, 1100, л.149]. Таким образом, в этом донесении, направленном Военному министру Д.С.Шуваеву 4 января 1917 г., Туркестанский генерал-губернатора снимает основную ответственность за поднятия восстания с «духовенства», но, правда, и не указывает других конкретных виновных.
Но если для восстания на территории Самаркандской, Ферганской и частично Сырдарьинской областей Туркестанского генерал-губернаторства исламский фактор колониальным чиновничествам приводится как, несомненно, основной, то для территории Семиреченской области этот фактор почти или совсем не упоминается или же отражается как второстепенный. В этом отношении весьма интересным представляется «Доклад заведующего Верненским жандармским розыскным пунктом о причинах мятежа киргиз в Семиреченской области, его течении и настроении населения к текущему моменту», составленный в ноябре 1916 г. [РГИА, 1933а, 475-505]***.
*** [NB. Дополнительные сведения об этом Докладе заведующего Верненским розыскным пунктом и его авторе ротмистре В.Ф.Железнякове приведен в статье «Генерал Куропаткин: «Как могло случиться…?» Примечание администрации сайта]
В отличие от документов отражающих события в Самаркандской, Ферганской и Сырдарьинской областях Туркестанского генерал-губернаторства, часто называемых «коренными», где обычно превозносится значение исламского фактора и роли мусульманского «духовенства» в восстании 1916 г., в документах, исходящих от российских чиновников Семиреченской области, эти факторы обычно не возводятся в ранг определяющих и основных в происшедших событиях. В значительной мере, восстание кочевого населения здесь связывается со злоупотреблениями и неправильной деятельностью представителей местных русских и «туземных» органов власти. Так, автор вышеназванного Доклада — ротмистр Отдельного корпуса жандармов В.Ф.Железняков выделяет четыре, по его мнению основных «слагаемых» восстания в Семиреченской области: 1) «поборы, некорректное отношение чиновничества к туземцам и туземной администрации к туземцам»; 2) земельный вопрос; 3) «отношение русских к киргизам»; 4) злоба против «жандаров» – неофициальных сотрудников Верненского Полицмейстера штабс-ротмистра Поротикова из местного населения «которые разъезжали по области…, наводя страх на туземное население и нещадно его обирая» [РГИА, 1933а, 477-481].
При этом из этого документа следует, что в значительной мере во всех происшедших трагических событиях в Семиреченской области виновата именно российская и подчиненная последней «туземная» колониальная администрация. Тогда как в большинстве документах исходящих от чиновников «коренных» областей чаще обвиняется местное «фанатичное» и малоразвитое местное население, несмотря на то, что российские власти, как обычно утверждалось, всячески стремились принести народам Туркестан свет истины и просвещения.
Так, например, Н.С. Лыкошин с горечью писал, что, скорее всего, отражало и мнение значительной части российского «просвещенного» общества Туркестанского края, следующие строки: «Видимо, за прошедшие после завоевания края полвека нам не удалось побороть в народе фанатическую его нетерпимость к иноверцам завоевателям и убедить население в преимуществах русской культуры и русской гражданственности». Далее, Лыкошин называет свыше 16 причин, по его мнению, такой «неудачной колонизации». Среди них в частности отмечалась «совершенная неосведомленность наша (колониальных властей – О. М.) о ходе духовного и умственного развития туземного населения, отсутствие развевающих школ и полнейшее невмешательство в дела мусульманской школы, передающей подрастающему поколению только схоластическую премудрость, унаследованную от предков, нисколько не развивающей, а фанатизирующей своих учеников». Еще одной причиной, по мнению Лыкошина, является «равнодушие к борьбе с суфийской проповедью местных ишанов, поработивших своих духовных последователей (мюридов) и ведущих свою паству вовсе не навстречу русским интересам в крае. Видное участие ишанов в Джизакском мятеже подтверждает это указание» (ЦГА РУз, 1100, 29об-30).
В части значения «мусульманского фактора» взгляды «знатока» Н.С.Лыкошина, ведшего успокоительные разговоры с туземцами, полностью совпадают с мнением и. о. Военного губернатора Ферганской области полковника П.П. Иванова. Последний отмечает, что долгое время «велась мусульманская фанатическая пропаганда против неверных в покровительствуемых нами мусульманских учреждениях, оставшихся без всякого надзора. Одновременно с сим облегчалась возможность широкого паломничества в Мекку и сотни тысяч ходжей разносили по краю фанатические доктрины ислама и почерпнутые в Турции идеи панисламизма вместе с описанием своих впечатлений о величии мусульманского государства» [ЦГА РУз, 1100, 46об].4*
4*[NB. О взглядах и действиях полковника П.П.Иванова во время событий 1916 года в Самаркандской и Ферганской областях можно прочитать в статье «Губернатор с гвоздем» (часть 1, часть 2 и часть 3)]
Глава же Розыскного пункта г. Верного ротмистр В.Ф.Железняков утверждает что «все перечисленные выше слагаемые создали ту почву и то настроение, которые после сильного толчка, выразившегося в неожиданном призыве рабочих, неправильного понятого, привели к мятежу туземцев кирг[из] и кара-киргиз, вылившегося в столь уродливую форму» [РГИА, 1933а, 481].
При этом, он, постоянно отмечает, что он еще задолго до начала кровавых событий предупреждал администрацию Семиреченской области, обо всех злоупотреблениях и неправильных действиях местных российских и «туземных» властей, но та не обращала на это внимание. Получается, что он один все видел, но был бессилен противостоять всему этому. При этом, что весьма любопытно и показательно, к позиции этого жандармского чина близка позиция, которую занял при первых же сообщениях о трагических событиях в Туркестане и сам российский император Николай II. Последний, как бы открещиваясь от подписанного им же самим указа, в резолюции на Докладе временно управляющего военным министерством генерала от инфантерии П.А. Фролова о мерах по его выполнению от 25 июля 1916 г. и о предоставлении Туркестанскому генерал-губернатору генерал-адъютанту А.Н. Куропаткину прав главнокомандующего войсками Туркестанского военного округа и права освобождения инородцев от наряда на работы или замены его денежными взносами написал: «Согласен. Ставлю на вид спешное и недостаточно обдуманное проведение в жизнь этой меры, вызвавшей на окраине кровавые беспорядки…» [РГВИА, 549, 576].
Следует отметить, что в своем Докладе ротмистр В.Ф.Железняков даже как бы оправдывает, если не участие в восстании облагодетельствованных российской властью киргизских манапов, частью являвшиеся членами «туземной» администрации, то, по крайней мере, их бездействие и неспособность предотвратить его. По утверждению этого жандармского чиновника, «…должностные лица туземной администрации попали в безвыходное положение. Они, фактические вершители дел, должны дать списки рабочих. Но кого назначить? Если по прежним примерам тяжести возложить на “бухару” – “бухара” несомненно восстанет против “манапов” и “почетных” и вырежет их, ибо дело шло по их мнению о жизни и смерти, и лучше умереть здесь на родине, чем где то в неизвестном краю, если назначить часть из числа детей почетных и манапов, то сами же манапы вырежут должностных. Из этого положения выхода не было…» [РГИА, 1933а, 482].
Отчасти сходные причины участия манапов в восстании указывает и драгоман Императорского Российского консульства в Кашгаре Г.Ф. Стефанович в Докладной записке в МИД о восстании в Семиреченской области и вызвавших его причинах. Так он пишет: «Господствуя почти неограниченно над киргизской темной массой, над ее имуществом и чуть ли ее жизнью…, манапы усматривали в призыве киргиз на работы угрозу своему безответственному и неограниченному господству над ними. Главари это прекрасно сознавали, что власть их держится только благодаря невежеству и темноте киргиз, которые в общей своей массе, помимо гор и своего аула, ничего не видели, с призывом же на работы у этой же самой массы неизбежно, как результат более тесного общения с русским населением, могли зародиться хотя бы элементарные представления о праве, что в дальнейшем принесло бы и конец господству манапов. Последние могли предвидеть это, наблюдая проявления обнаружения противодействия в отношении к своим манапам со стороны киргиз, переведенных на оседлое положение, каковой перемене киргизского быта противодействовали, в силу вышеизложенных причин, опять-таки манапы. При таких условиях манапам предстояла дилемма отказаться от главенства и власти, которые перешли бы к другим лицам, их противникам, пожелавшим бы использовать такой благоприятный момент, как всеобщее брожение среди киргиз, вызванное призывом рабочих, или же самим остаться во главе послушных им масс, имея к тому же в перспективе возможность грабежа и легкой наживы за счет мирного русского населения.
Вот почему почти во всех волостях руководителями мятежа оказались волостные старшины, которые, казалось бы, должны были быть безупречными исполнителями воли своего начальства и проводниками среди киргиз идей русской власти» [АВПРИ, 28, 4-5].
Кроме того, Г.Ф. Стефанович обвиняет и местные российские власти в «известной близорукости и даже преступной неосведомленности» [АВПРИ, 28, 5] о подготовке восстания.
При этом, как заведующий Верненским розыскным пунктом В.Ф. Железняков, так и драгоман Кашгарского консульства Г.Ф. Стефанович, также живут как бы в «виртуальной реальности», но другого характера. В ней во всем виноваты равнодушные, недобросовестные и неспособные чиновники, «туземные власти», а также русские крестьяне-переселенцы и казаки, а местное население представляется всего лишь как жертва этих людей, обстоятельств и своей «темноты», вследствие чего они и подняли восстание, приведшее к столь трагическим, прежде всего для них самих, последствиям. Причем, для Семиреченской области, эти представления постепенно стали, если не господствующими, то одними из основных, также как в остальных областях Туркестанского края, для представителей чиновничества и колониального общества была почти несомненна вина в восстании, прежде всего именно местного населения.
Все эти сложившиеся стереотипы и представления, укоренившиеся в умах российских чиновников, в значительной мере не позволяли им видеть всех подлинных причин восстания 1916 г. Непонимание основ мировоззрения, быта и социального устройства общества коренных жителей заставляло колониальные власти сводить все либо к узколобому фанатизму местного населения, ненависти к русским-«кафирам» и желанию освободиться из под власти «неверных», либо — к простому равнодушию, недобросовестности, злоупотреблениям и неспособности российских властей в Семиречье. Такой вывод напрашивается из анализа многочисленных документов, которые были подготовлены представителями русской администрации до, во время и после восстания 1916 г.
Например, еще в 1915 г. один из руководителей Военного министерства генерал от инфантерии В.П.Михневич высказывал мнение, что коренное население Туркестанского края нельзя привлекать на «натуральную» военную службу из-за его неблагонадежности, не лояльности и даже враждебности по отношению к Российскому государству [АВПРИ, 340б, 5-5об; 1-4, 8-16, 31-33]. При этом совершенно очевидно, что столичный чиновник руководствовался не личными впечатлениями, а обобщенной и упрощенной информацией, полученной от все тех же туркестанских чиновников. И потому здесь опять же все сводилось лишь к белому или черному, лояльности или не лояльности. Именно это отсутствие полутонов, в значительной мере и приводило к тем многочисленным конфликтам и недоразумениям между российскими властями Туркестана и местным населением, приведшим в конечном итоге к трагедии 1916 года.
Одним из последствий восстания 1916 г. было то, что заставило колониальные власти вновь обратить пристальное внимание к исламскому фактору и мусульманскому «духовенству» и искать, по крайней мере, в некоторых районах, именно в нем источник «возмущения» как против мобилизации населения на тыловые работы, так и российской власти вообще. Причем русская администрация видела виновность и участие «духовенства» не только в действиях, но и в бездействии. Так помощник начальника Туркестанского охранного отделения подполковник Г.Ф.Розалион-Сошальский в одном из докладов писал что, «если бы они (муллы и ишаны – О.М.) возвысили голос и обратились к общей массе населения с разъяснениями и указаниями на текст корана о повиновении сему распоряжению, то, безусловно, все обошлось бы спокойно» [ЦГА РУз, 905, 33об]. Таким образом, даже нейтральную позицию мусульманского «духовенства» в вопросе призыва рабочих российские чиновники были склонны расценивать как враждебную русской власти.
Очень трудно ответить на вопрос, насколько велико или же мало было участие мусульманского «духовенства» в восстании 1916 года, да это и не входит в мои задачи. Но, как бы то ни было, в представлении многих российских чиновников в той «виртуальной реальности», в которой они жили и работали, это участие было довольно значительным, а иногда и решающим, при этом их не интересовали особые доказательства. Это признавалось как данность, как факт еще со времен Андижанского восстания 1898 года.
То же самое можно сказать и о представлении, что именно злоупотребления, недобросовестность и равнодушие российских властей явились причиной восстания в Семиречье.
И именно в этой предубежденности и стремлении чиновников, прежде всего выгородить самих себя, возможно и крылась причина того, что колониальное чиновничество проморгало начало возмущения населения против российской власти, в котором Высочайшее повеление о призыве на тыловые работы явилось, в значительной мере, всего лишь искрой возжегшей пламя.
Библиография
Басханов М.К. Русские востоковеды до 1917 года. Библиографический словарь. М., 2005.
Восстание 1916 года в Средней Азии и Казахстане. Сборник документов. М., 1960.
Восстание 1916 года в Туркестане: документальные свидетельства общей трагедии. Сборник документов и материалов. М., 2016.
Высочайшее повеление «О привлечении мужского инородческого населения империи для работ по устройству оборонительных сооружений и военных сообщений в районе действующей армии, а равно и для всяких иных необходимых для государственной обороны работ» от 6 июля 1916 г. // Собрание узаконений и распоряжений правительства издаваемое при Правительствующем Сенате за 1916 г. СПб., 1916. С. 1747-1748.
Лунин Б.В. Историография общественных наук Узбекистана. Биобиблиографические очерки. Т., 1974.
Милибанд С.Д. Биобиблиографический словарь советских востоковедов. М., 1977
Dewey Clive. Anglo-Indian Attitudes: The Mind of the Indian Civil Service. London, 1993.
Bayly Chris. Empire and Information. Intelligence gathering and social communication in India 1780-1870. Cambridge, 1996.
Morrison Alexander. Russian Rule in Samarkand (1868–1910). A Comparison with British India. New York, 2008.
Sahadeo Jeff. Russian colonial society in Tashkent: 1865–1923. Bloomington-Indianapolis, 2007.
АВПРИ. Ф. Консульство в Кашгаре. Оп. 630. Д. 28.
АВПРИ. Ф. Среднеазиатский стол. Оп. 486. Д. 340б.
РГВИА. Ф. 165. Оп. 1. Д. 1968.
РГВИА. Ф. 1396. Оп. 3. Д. 549.
РГИА. Ф. 1292. Оп. 1. Д. 1933а.
ЦГА РУз. Ф. И-1. Оп. 25. Д. 73.
ЦГА РУз. Ф. И-1. Оп. 31. Д. 1100
ЦГА РУз. Ф. И-1. Оп. 31. Д. 1135.
ЦГА РУз. Ф. И-276. Оп. 1. Д. 905
