This document is currently available in Russian only
ИЯиЛ НАН КР. Рукописный фонд. Оп. Тарих. Д. 5173. Л. 6-24. Материалы Н.А.Полторацкой о восстании 1916 года и другие материалы очевидца.
Инженер К.Л.Бондырев по долгу службы оказался с женой и сыном в Семиречье в разгар драматических событий лета 1916 года: с 1915 года он работал в Управлении начальника работ по орошению долины реки Чу, производителем ирригационных работ на Самсоновском и Краснореченском строительных участках. По горячим следам он записал свои впечатления об этом дне. Его жена, школьная учительница Н.А.Бондырева-Полторацкая, осознавая важность свидетельств очевидцев, поделилась как собственными дневниковыми записями этого периода, так и этим рассказом, прислав оригинальные рукописи в Академию Наук Киргизской ССР в 1971 году. При этом вместе с записями, для облегчения работы с ними, она прислала также переписанную копию в современной орфографии и с расшифровкой личных сокращений. Эти документы хранятся в Рукописном фонде Национальной Академии Наук КР.
Более подробные сведения о К.Л.Бондыреве – в конце рассказа.
Для сравнения взгляда независимого свидетеля на события этого дня в районе с. Самсоновка (Боролдой) с другими источниками, предлагаем ознакомиться с описанием его в рапортах администрации вышестоящему начальству, представленных нами в рамках ХРОНОЛОГИЧЕСКОГО ОБЗОРА 1916 г., который мы публиковали в 2016 г. ежедневно о том, что происходило в этот день ровно 100 лет назад. Ссылки на эту и другие связанные публикации в конце статьи, после сведений о К.Л. Бондыреве.
Полный рассказ о важнейшем эпизоде захвата оружия на основе всех известных на сегодня документов в статье В.И.Шварца (готовится к публикации в ближайшие дни).
СМОТРЕТЬ ИЛИ СКАЧАТЬ ЗАПИСИ БОНДЫРЕВА
2 ноября 1916 г. сел. Ивановка
Давно не писал. Катились дни. Незаметно промелькнула зима 15/16 года. Зазвенели в ярком небе жаворонки, над Чу обратно летели лебеди и журавли. Сначала редкие ирисы, затем густо-оранжевые тюльпаны и, наконец, ярко-красные маки устлали целые склоны гор.
С ласточками в начале апреля прилетели и мои. Наш домик ожил. Работа спорилась, с гордостью смотрел на вьющийся канал. В июне переехали в выстроенный деревянный казенный домик. С большой энергией и любовью устраивали свое гнездо, масса труда была положена на устройство цветника и огорода среди вольной степи, и гневалась она: порывами ветра рвала нежные стебли левкоев, астр, жарким солнцем сжигала днем и холодами губила ночью, но силы жизни брали верх – на месте погибших вырастали более сильные, новые. Кругом ровная степь. Чуткие дрофы стадами гуляли вдали. С треском взлетал бульдурук[1] и с характерным криком уносился в синеву дрожащего на солнце воздуха, робкие ящерицы разбегались в стороны, реяли ястребы, а над горами часто проплывал орел-исполин. Людей мало: изредка ленивый проедет киргиз или пастухи-киргизы прогонят стадо.
Отголоски далекой борьбы врывались, однако, и сюда: правда раскатами эха. Среди гигантского простора, неудерживаемого уходящими в небо горами, созревали события, черное крыло которых так чувствительно коснулось нас.
Примитивная политика административного произвола вряд ли где в Российской империи нашла такую богатую почву для своего развития, как в этих удаленных от центра окраинах, каких-либо общественных организаций и представительства в Государственной думе, среда безответного киргизского населения, привыкшего к постоянному зависимому существованию. Уездный начальник, пристав, волостной, почетный – это целый ряд лиц, занимающихся большими или меньшими поборами.
И вот, когда в тяжелые минуты Россия вынуждена была обратиться за помощью к своим окраинам, и призвать в ряды своих дуавов и индусов, и лишь тогда обнажилась настоящая темность окраинной политики. Зарвавшиеся администраторы даже накануне пожара, когда уже кровавое зарево отсвечивало на горизонте, доносили по принадлежности о выражениях верноподданнических чувствах и желании жертвовать и всюду “восторженное ура!”
Мы же, – русские, заброшенные в самые дебри этих окраин, – уже привыкли к мысли, что терпение киргиз безгранично, что этот народ неспособен самостоятельно отстаивать человеческие права, и несознательно относились к ним, с таким же вниманием и предупредительностью, как относимся к детям или существам более слабым. Это относится лишь к немногим, прочее же русское население в широкой степени эксплуатировало киргизское население, строя на них свое благополучие.
В средине июля месяца разнесся слух, что киргизы будут призваны в действующую армию. Слух этот скоро подтвердился. Началась переписка, впечатление создалось такое, что все от 19 до 33 лет будут взяты. Одновременно шла перепись скота, сопровождаемая всякими поборами. Молодого киргиза помечали 50-летним, а старика – 20-летним, что, несмотря на весь трагизм, даже киргиз доводило до смеха.
В это время в коренном Туркестане [2]шли кровавые события. Джизак[3] был превращен в пепелище, даже в Ташкенте работали пулеметы.
Эти вести нас волновали, но все же мы хорошо знали, что сарт не есть киргиз, и то, что возможно там, где еще живы потомки самодержавных правителей, где своя старая богатая культура, то невозможно здесь. Там еще свежо Андижанское восстание и почти постоянные междоусобицы в Бухаре и Хиве.
6-го августа, пользуясь праздничным днем, я с Ниной уехал в Джиль-Булакское ущелье поохотиться. Был обычный жаркий день. Гранит[4] нас поджидал у ручья, а мы лазили по каменным кручам. Первые куропатки (кекелики) предупредительно разбегались или разлетались и лишь зазевавшиеся попадали под выстрел. Нина впервые убила одного.
Хочу отметить из этой охоты одну подробность: возвратясь к тараштанке[5], чтобы положить убитого кекелика и перевязать Гранита в другое место, я ружье положил на тараштанку, но, увидя подходящего киргиза, взял ружье, повесил на плечо и, хотя было неудобно, не расставался с ним.
Сейчас трудно ответить на вопрос: в какой мере мы были предупреждены и были ли признаки назревающей катастрофы? Многие склонны утверждать, что до 8-го августа никаких признаков не было, что киргизы без подготовки, доведенные до отчаяния, бросились на русских.
Так ли это? С 20-го июля киргизы начали уходить с работ, мотивируя уход наступающими праздниками. В это же время пришла телеграмма, что киргизы на наших работах будут освобождены от призыва. Однако и после праздников киргизы не являлись, приходили депутаты, обещали привести двести, триста рабочих, и никто не являлся. Приходили небольшие партии киргиз, но исчезали через день или два, не требуя даже уплаты заработка. Создавалось нервное настроение в долине, киргизы укочевали, бросали работы не только у других, но прекращали даже свои: стоял несжатый хлеб, некошеный клевер. 6-го в Карабулаке крестьяне были в тревоге: началась страда, а рабочих нет.
Во второй половине июля заезжал ко мне местный лесничий, после объезда лесных дач Большой Кебени[6]. За чаем шел разговор о переселении киргиз в Китай, и что даже скот некоторыми брошен. Лесничий смотрел оч[ень] пессимистически на это, [потому] что происходила экономическая разруха края. Сейчас, конечно, с большим вероятием можно считать, что это было не переселение в Китай, а увод своих семейств и скота в более спокойные и безопасные места.
К этим же числам относится частное ходатайство служащих об их вооружении. И вот поэтому ценен случай, описанный из охоты 6-го августа, ибо он чисто объективный, взятый из настроения до событий, а я, человек нельзя сказать, чтобы был очень осторожный, если, правда, к этому нет веских оснований.
И еще раз скажу: признаки были, но мы им не верили. Даже случаи убийств волостных старшин в Верненском уезде не были убедительны.
7-го было воскресенье. Как обычно, у нас собирались служащие, поболтать, поиграть в карты и городки, да и себя показать. В этот день, кроме того, неожиданно приехал инженер Сыромятников. Цель приезда была забрать меня для временной сдачи Краснореченского участка, так как он собирался в Джизак собирать рабочих среди разоренного населения. Новый человек привез новую атмосферу: по его словам, положение очень серьезное и можно ожидать всего, но всё-таки он ехал с самыми невинными целями: забрать меня, передать участок и отправиться самому за рабочими.
К вечеру я с ним проехал на 1-ую версту и показал работы, был на редкость тихий, красивый вечер – лучи заходящего солнца лиловым оттенком отсвечивались на снежных кой-где вершинах и розоватыми тенями накрыли удаленные склоны горных цепей.
Уже около 10 часов ст[арший] техник Чумичкин с женой уехали в Самсоновку[7], техник Андриянов и студент-практикант Пещуров ушли к себе в дом техников. Поговорив немного, разошлись и мы. Окна остались раскрытыми. Кто знал, что за этим покровом теплой, ароматной ночи таится столько тревоги и печали.
Около 12 часов ночи я услышал шепот голосов: одновременно пришла будить меня Настя[8]. Пришел Зорин, хочет сообщить что-то очень важное. Быстро одевшись, тихонько прошел через Волину комнату и вышел в столовую. Кладовщик Зорин дрожащим голосом, стараясь быть осторожным, сообщил, что “что-то неладное”, “…киргизы пошаливают…”, “…будет беда…”. Подробнее оказалось следующее: атаман станицы Самсоновской послал двух казачат с донесением в Токмак. Было уже непокойно: киргизы угоняли скот и вели себя слишком вольно. Казачата верхами переехали Чу по нашему мосту, чтобы той стороной, то есть левым берегом, ехать в Токмак. Воды в Чу было много и брод под Токмаком, пожалуй, опасный. Недалеко за мостом их окружили киргизы, стали ловить. Один удрал, а у другого споткнулась лошадь, и его стащили, стали бить, хотели совсем убить, но некоторые отговорили. И вот этот казаченок прибежал к нам с перевязанным пальцем.
Не скажу, чтобы эта новость меня не ошеломила. Чтобы удостовериться, отправился посмотреть на прибывшего. Было темно, но силуэты вырисовывались. В нескольких десятках сажень от нашего дома находились участковая кладовая и барак для рабочих. Вокруг слабо светившегося костра сидело несколько человек, прочие спали невдалеке. Казачонок оказался спавшим. Меня это удивило и внесло первое недоверие к сообщенному – толком ничего не добиться. Вернулся домой, разбудил Сыромятникова. Затем забрал Андриянова, Пещурова, и Зорина, дал им ружья, сам с австрийским карабином и браунингом. Отправились на место происшествия.
Как только удалились от ущелья и очутились в степи, так повеяло чем-то грозным: эта тишина казалась предательской. Спустились на нижнюю террасу и быстрым шагом двинулись прямо по направлению к мосту. Обсуждали нагрянувшие события: большинство не верило в возможность чего-либо серьезного; один лишь Зорин мрачно настроен. Обратили внимание и на красоту этой прогулки. Четверо вооруженных перед вторым спуском уже к реке… Чу рокотала, но будто спокойней обычного. Вот и юрта рабочих. Были праздники, и там должен был быть только сторож. Вот и мост, все тихо. При ночном освещении странным казались эти разбросанные доски, бревна, не оконченный мост. Быстрые воды высоко взбегали на наклонные сваи моста и белели барашками.
Заглянули в юрту, насилу разбудили крепко спавшего сторожа. Он ничего не слыхал, спокойно повернулся и снова, видно, уснул. Что за контраст между этим покоем и теми вестями. Версия, что казачонок слетел с лошади, немного разбился и из самолюбия свалил все на киргиз, – окрепла. В более веселом и бодром настроении вернулись обратно. Поговорив еще немного, разошлись по своим углам. Я быстро, хотя и тревожно, уснул. Хотелось, чтобы это оказался сон, чтобы снова с энергией и любовью трудиться для общего блага. Но действительность решила иначе, события уже катились по определенной колее.
В 5 часов утра [8 августа] была поднята тревога. Все были на ногах. Ночью было нападение на лесной передаточный склад. Угнаны все лошади (около 60) и волы.
Зорин меня встретил первым страшным словом: “Бунт”. Прежде чем что-либо предпринять, я набил карманы патронами и на плечо одел карабин. Светало. В степи дышало той дивной прохладой раннего утра на знойном юге, которой так редко мы пользуемся.
Что же делать? Сделать всё, чтобы в крайнем случае было бы меньше жертв. Но неужели дойдет до этого. А было моментами редко бодро на душе, когда чувствовалась та ответственность, которая сейчас судьбой возложена на меня. Эти люди, которые только службой были подчиненными мне, сейчас большей частью моментально почти сроднились с военной дисциплиной, когда сама жизнь частью подчиняется другому. Это я чувствовал и больно было на душе, когда видишь, что они ждут чего-то от меня. Остаться с ними – это всё почти, что можно было решить сразу.
Велел запрячь Гранита, и Нина, Настя, Катя, Воля с Зориным были отправлены в Самсоновку. Гранит весело подхватил трашпанку, и так усердно – казалось, чувствовал то громадное доверие, которое возложено на него. Уехали. Сердце странно сжалось. Я не с ними. Личное было принесено в жертву, но чувствовал, что это необходимо. И Нина меня не только понимает, но и сама не согласилась с другим решением. Взвешивалось обстоятельство защищаться на наших долинах. Нас около 30 человек способных защищаться – половина будет с огнестрельным оружием. Но эта мысль была скоро оставлена. Дом деревянный, воду легко обрезать, продуктов пищевых немного, рассчитывать на продолжительное сопротивление невозможно. Правда, в станице симпатичного мало, но зато в смысле личной безопасности лучше. Раздал патроны и ружья, а сам на Дусиле ускакал к изыскателям. На душе было за них беспокойно: там, внизу, под шумом реки, они могут ничего не знать, а там ведь женщины – первые почти в России, смело вышедшие в поле с технической работой. Изыскательский лагерь состоял из заведующего работами И.Г.Назарова, оканчивающего Политехнический институт, окончившей ЖПИ [Женский педагогический институт] О.И.Копытовской; курсистки тех же курсов Л.Р. [Луиза Рудольфовна] Денель, студента-путейца П.С. [Петра Софроновича] Кожуховского и человек 10 рабочих, все больше ребят от 10 до 15 лет.
Сказал запрячь брички и ехать на первую версту, где находится часть техников и рабочих, поставил на пригорке дозорных, а сам спустился на нижнюю террасу и крупной рысью поскакал к изыскателям. Их лагерь открывается за пять – десять сажень до них, он расположился у самого берега Чу, уже в пойме реки. Вот это симпатичное место – пять-шесть палаток, коновязь, тлеющие костры и одинокие фигуры.
Как я и думал, у них все спокойно: пьют чай, налаживают лошадей и инструмент, чтобы отправляться на работы. Я видел Денель и Назарова, последнему высказал свои опасения, не желая вносить суматохи, – помягче, но, когда увидел, что они слишком спокойны в своем кусочке степи, совершенно отрезанном от прочего света, пришлось определеннее высказать положение момента, посоветовать не терять ни минуты и первым делом отправить на “домики” людей.
В это время по той стороне бурливой Чу, по Пржевальскому тракту спокойно тянулись шесть подвод. Возниц не было видно, они, видимо, были под брезентами и спали. Когда я немного отъехал и поднялся на террасу, увидел на той стороне Чу быстро мчавшихся всадников в количестве около 15 человек, они полным карьером[9] подскакали к подводам, но потом круто повернули обратно, когда на подводах из-под брезентов выглянули солдатские фуражки.
Как потом оказалось – это был транспорт оружия в Пржевальск.
Я остановился: эта сцена происходила в саженях 70-100 от меня, а обратно мчавшиеся киргизы – в саженях 30-40, приходилось решать моментально. Нет, трудно выпустить первую пулю по человеку, и я, проводив их глазами до крутого подъема в горы, по которому они исчезли, вернулся обратно на домики. Начиналась эвакуация. Тянуло в Самсоновку, и я быстро направил туда Джиля. Думал, не догоню ли я еще своих, но впереди было пусто. Верстах в двух от станицы увидел валявшуюся на дороге знакомую дрожину[10] из своей трашпанки. Эти обломки дрожины потом часто виделись в моих воспоминаниях, резкими контурами на черной земле. Никогда всё, мне дорогое, не было так близко к чудовищной опасности, как в эти часы.
Вот и станица. У бывшей нашей квартиры – казака Попова – нашел благополучно прибывших своих. В станице смятение. Скачут вооруженные люди, несут и везут свои пожитки, слышатся причитания, многих видишь с вилами, косами, пиками…
Но здесь [мне] делать нечего; все остались еще там… Вот снова “домики”, уже собрались изыскатели, приехали две подводы с первой версты, в умах растерянность…
Предложил напиться чаю. Тахтахун уже ставил, но почему-то чая не попили. Изыскатели сидят на бревнах перед домиками. Указал рабочим, что из наших вещей захватить на подводу. Прошелся по квартире. Так больно видеть этот разгром, что не укладывается в голове, что же спасать. Публика шутит. Джиль лезет драться к бойкой лошадке Назарова.
Наконец нагрузили две изыскательские подводы и одну нашу. Волину кроватку целиком положили на подводу.
Как-то совестно класть вещи, когда видишь целую толпу, жаждущую как можно скорее уехать. Старший техник А.О.Павелко, поехал обратно на 1-ую версту, чтобы взять сына и сказать другим, поскорее выбираться. За тремя подводами, на которых уехали почти все люди, вскоре уехал я верхом. Джиль дурил, и я попросил у одного из подводчиков кнут, и лишь тогда обогнал их и оставил позади.
В Самсоновке уже все или почти все население было в школе или около школы. Поминутно скакали с верхней части долины верховые, и все объявляли, что движутся толпы вооруженных киргиз. Настроение создавалось нервное.
На минуты были даже забыты подводы. Но вот они отгрузились и отправились обратно. На площадке встретил скачущего Назарова, попросил его передать подводчикам, чтобы они захватили мою корову с теленком, а ему посоветовал не ехать, к тому же и оружия у него нет. У самого самые разные настроения: то хочется ринуться вперед, увлечь перетрусивших казаков, то кажется более благоразумным быть около своих и там обороняться.
Нина, Воля, наши изыскательницы пока устроились недалеко от школы в зарослях молодого тополя. Мне казалось, что это безопаснее, чем в толпе; рядом подбрыкивал Гранит.
Достал им кой-какой еды, поцеловал Нину и Волю, и ушел – мне в этот миг казалось, что может быть в последний раз. Но нет, это мрачное быстро рассеивалось; я бодро с винтовкой ушел на площадь, где на перекрестках стояли группы вооруженных. Часть ушла вперед. Снова гонцы: “Киргизы близко!” Кто-то ранен, кто-то убит. Слышны выстрелы вверху, в М[алой] Кебени[11] зловещее зарево пожаров. Дым окутал горы, там идут полчища Орды. Не сон ли это? – нет, это действительность. Скачут оттуда группы казаков; еще несколько выстрелов; где-то наши отступили, и все стали отходить к школе. Я ничего не видел. Подавляюще действовала эта бестолковщина, а при наступлении именно нужна дисциплина, чтобы иметь уверенность, что тебя не бросят. Атаман станицы – совершенно растерянный, непредприимчивый, и к тому же – трус. Секундами мелькало – а что же наши? Что же не едут? Уже давно пора. А в “садках” в трех верстах – гидрометры и с ними Катя Фитингоф. Как тяжело испытывать подобную беспомощность. Правда у населения нет оружия, нет боеприпасов, все свои патроны, порох, дробь предоставили им, и сейчас около этого сундучка целая толпа снаряжается.
Петр Софронович Кожуховский или просто Петрусь смотрит за порядком. Из школы вытаскивают парты, везут бороны, телеги, строят вокруг баррикады. Уже около 10 часов, а наших нет, делается за них страшно. Выходить за станицу уже становится очень рискованно.
Это были самые тяжелые минуты. В “садках” неблагополучно, сами мы могли ожидать каждую минуту нападения, отставших еще нет, а с ними много оружия.
Уныло сидят наши в топольках. Мечутся обезумевшие родные погибших. Ярко обрисовывается фигура кладовщика Зорина на усталой лошади, прискакавшего оттуда с Малой Кебени: он пытался попасть к себе на пасеку, там – жена, дети. По пути столкнулся с толпой [киргиз], гнались за ним, разрядил свой небольшой револьвер, и вот он разбитый, измученный с блуждающими глазами и с револьвером в руках, будто сейчас будет стрелять. Мне этот образ даже показался театральным: что значит этот без патронов бульдог, а он для него, видно, и сейчас опора надежд. У многих еще там, вверху [в горах] семьи и имущество.
Но время летит. Громадное тяжелое колесо обегает землю, и многое гибнет под ним. Вот снова особая всюду тревога… стрельба… стреляют наши еще несколько минут и в станицу карьером влетают три парные повозки. Взволнованные лица: “Назаров убит!” – резануло ухо. Четыре подводы окружены, ехавшие, очевидно, убиты. Видели, как палками избивали всех, находившихся на этих подводах.
Не входя в подробности, я с Алексеем (старший рабочий изыскательской партии) верхом выехали к месту происшествия. Выехав на околицу станицы, мы из-под прикрытия глинобитного забора, видели ясно свою беспомощность. Может быть сила могла бы вырвать у этой толпы еще живые жертвы… Я было снял с плеча свой карабин и хотел было выпустить хоть пару пуль по этой толпе, но почему не сделал этого: только шальная пуля могла задеть кого-то, а патроны надо беречь. И эти бы выстрелы не вязались с настроением, этим не поможешь. Приходилось быть осторожным, можно было и самим попасть в западню. С болью в сердце вернулись обратно.
Весь школьный двор был заставлен телегами и разным имуществом, женщины и дети столпились в школе, даже в подвалы были проделаны ходы, и в это темное пространство поползли дети и более трусливые женщины.
Однако жизнь образовывается: появились самовары, тащат арбузы, хлеб, яйца… у кого есть лишнее, безвозмездно отдают ближнему. Нина с Волей всё ещё среди молодых тополей, у них там уютно: зелень покрывает все окружающее. С гордостью смотрел на Нину: с редким самообладанием она появляется во всех уголках этой странной крепости. Да, это уже крепость: вокруг школы из телег, борон, жердей устроили баррикады и приступили к рытью траншей.
Кровавая драма, разыгравшаяся почти на глазах, сразу уничтожила всякий масштаб спокойного времени. Ужасное стало сразу реально простым. И не веришь, и знаешь, что это совершилось, что переход от жизни к смерти так просто и легко возможен.
Ценишь ли жизнь в эти минуты? Да, её очень ценишь, и хотелось бы расстаться с ней не по случайности и дорого хотелось бы отомстить за эти оборванные жизни.
Что с Катей [Фитингоф]? Сколько молодого счастья дышало в ней, сколько планов, мечтаний. Ярко вспыхнувшая и угасшая. Лишь слабая надежда была на то, что она жива.
А Иван Григорьевич Назаров? Это всё незаурядные натуры…
Клонило к вечеру. Что ночью нас ждет? Жутко становилось на душе за свою беспомощность. Кое-как организовались. Наши из тополевой рощи перебрались во двор школы, под защиту одной из ее стен, из оставшихся вещей было построено нечто вроде местного укрепления. Извне не поступало почти никаких сведений. Вся эта свободная степь хранила в себе зловеще загадочное. Вверху что-то горело – вероятно пасеки. Оставленные на “домиках” Тахтахун и Юсуп-Джан вернулись в станицу глубоко потрясенные, особенно Тахтахун [Тахтахун и Юсуп-Джан добрались в станицу только 9/VIII]. Киргизы после избиения наших стали грабить постройки, ломать мебель, били окна и всё стеклянное, мягкую мебель обливали керосином из ламп. Перед самым их нашествием Юсуп-Джан большое зеркало спрятал в солому, впоследствии [оно] было найдено и сейчас у нас. Оставшиеся кашкарлыки и упомянутые сторожа спрятались в стог сена и обдумывали, как спасаться, когда подожгут.
Составляли телеграммы Васильеву, военному губернатору, токмакскому приставу, посылались гонцы – многие из них вернулись, многие погибли. Прислушивались к вестям, неизвестно как доходивших из соседних селений. Новороссийск[ое], ясно, в весьма тяжелом положении, отрезанное от всего мира за с трудом проходимыми горами – ему нескоро можно ожидать подкрепления. Карабулак (Михайловское), расположенное в 12 верстах по направлению к селению Б.Токмак, оказалось в совершенно привилегированном положении: Карабулакская волость отказалась примкнуть к бунтовщикам и, наоборот, киргизы охраняли село.
Но вот и стемнело. Собрались все вооруженные, пересчитались, кажется, было 9 с винтовками, 20 с ружьями и около 12 с револьверами. Остальные вооруженные вилами, кольями, пиками и т.п. Каждый вооруженный занял определенное место вдоль дувалов, образующих двор школы. С револьверами были поставлены у дверей и окон внутри здания. Чувствовалось уже, что отпор мы можем дать вполне солидный, но неизвестность тактики киргиз нас волновала – ведь десятка два смельчаков в этой темноте могут сделать непоправимую панику и могут многих перерезать, ведь стало темно по-южному, только звезды в бархатном небе и вдали отблески зарев.
Некоторые утверждали, что всю ночь был слышен топот лошадей в степи и набат Новороссийского колокола.
В нашей крепости воцарилась тишина: шуметь было запрещено, даже курить можно было только в руку, не зажигая спичек.
День стольких событий прошел.
Сейчас он мне кажется не днем, а целым месяцем, и события его отделены как будто большим промежутком времени от второго дня нашей осады или, скорей, от того момента, когда появилась первая помощь.
К.Л.Бондырев
[1] Прим. – Бульдурук – степная птица из рода саджи семейства рябковых.
[2] Коренными областями Туркестана в Российской Империи называли в этот период Сыр-Дарьинскую, Самаркандскую и Ферганскую области Туркестанского генерал-губернаторства
[3] Джизак – город в Ферганской области Туркестана, в наст. вр. Входит в состав Узбекистана
[4] Гранит – имя коня К.Бондырева
[5] Тараштанка (то же, что трашпанка) – легкая конная повозка, без сидений для перевозки грузов и пасажиров.
[6] Большая Кебень – Чон-Кемин, местность и река
[7] Самсоновка – крупное поселение в Малой Кебени (Кичи-Кемине), в наст. вр. Боролдой
[8] Н.А.П. – Моховикова, девушка из Кара-Булака.
[9] Карьер – конский аллюр, самый резвый вид галопа
[10] Дрожина (дрога) – продольный брус у летних повозок всех видов, соединяющий переднюю и заднюю оси. Длиною дрожины определяли длину повозки.
[11] Малая Кебень – Кичи-Кемин, местность и река
Справочные сведения об авторе:
БОНДЫРЕВ Константин Леонидович (1887-1965 гг).
Окончил Петербургский институт путей сообщения по профилю гидротехнических сооружений и в 1914 году начал работать в проектно-изыскательской партии Отдела земельных улучшений ГУЗЗ Российской империи, ведущего в Чуйской долине Кыргызстана работы по изучению и использованию земельных, водных и энергетических ресурсов этого края. С 1915 года работал в Управлении начальника работ по орошению долины реки Чуй, производи¬телем ирригационных работ на Самсоновском и Краснореченском строительных участках. 1 апреля 1918 года был введён в состав Комитета Союза служащих Управления работ по ороше¬нию долины реки Чуй. В 1919 году был назначен начальником Управления работ по орошению долины реки Чуй. С 1922 году начальником особого Управления работ по орошению долины реки Чуй (ЧУПРА), которое наряду с оросительными работами вело строительство Аламединской ГЭС, а в 1923 году выступал с докладом на Техническом Совете Туркестанского Управления Водного хозяйства о необходимости её достройки. В 1931 году с созданием Управления «Чуйстрой» назначен руководителем изыскательских работ. Позднее до 1940 года работал в г. Москва по своей специальности. В 1940 году вновь вернулся в Кыргызстан и работал в Управлении Ортокой-БЧКстрой начальником технического отдела. В 1941 году принимал участие в работе технического совета (ТС) содействия строительству БЧК и Орто-Токойского водохранилища. С 1943 года работал главным инженером строительства Аламединской ГЭС-1. В 1946 году назначается главным инженером управления строительства «Киргизгидроэнергострой». В последующие годы работал в водохозяйственных организациях республики.
Кавалер орденов Красной Звезды, Трудового Красного Знамени, двух орденов Знак Почёта. Заслуженный ирригатор Киргизской ССР.
Ссылки на этот документ есть в следующей публикации (статье):
(публикуется)
Еще по теме:
ДОКУМЕНТ №61. ВОСПОМИНАНИЯ ЫБРАЙЫМА СЫНА ТОЛО-АЖЫ О ЗАХВАТЕ ОБОЗА С ОРУЖИЕМ В 1916 Г.
1916 ГОД. ТУРКЕСТАН. ХРОНОЛОГИЧЕСКИЙ ОБЗОР. ДЕНЬ 39
