ИЯиЛ АН КР. Рукописный фонд. Оп. Тарих. Д. 5173 – Л. 1-22
This document is currently available in Russian only
Школьная учительница Н.А. Бондырева-Полторацкая вместе с мужем К.Л.Бондыревым и сыном Всеволодом (Воля) находилась в Пишпекском уезде Семиреченской области в 1916 г. в самый разгар драматических событий лета 1916 года. Инженер К.Л. Бондырев работал в Управлении начальника работ по орошению долины реки Чу, производителем ирригационных работ на Самсоновском и Краснореченском строительных участках. Осознавая важность свидетельств очевидцев, она поделилась как собственными дневниковыми записями этого периода, так и воспоминаниями своего мужа, написанными «по горячим следам», прислав оригинальные рукописи в Академию Наук Киргизской ССР в 1971 году. При этом вместе с записями, для облегчения работы с ними, она прислала также переписанную копию в современной орфографии и с расшифровкой личных сокращений. Эти документы хранятся в Рукописном фонде Национальной Академии Наук КР.
Более подробные сведения об авторе дневника – в конце данной публикации.
Одни и те же события в районе с. Самсоновка (Боролдой) и захват обоза в Боомском ущелье изложены под различным углом зрения в воспоминаниях К.Л. Бондырева, воспоминаниях Ыбрайыма Төлө ажы уулу и других участников захвата обоза с оружием, в рапортах Рымшевича вышестоящему начальству, приведенных в рамках нашего ХРОНОЛОГИЧЕСКОГО ОБЗОРА 1916 г. Написанные в разное время и разными людьми, игравшими несходные роли в тех событиях, они во многом не совпадают, а иногда и противоречат друг другу. Ссылки даны в конце статьи после сведений об авторе дневника
Дневниковые записи Н.А. Бондыревой с 6 по 9 августа 1916 г. и выписки из дневника с 10 по 28 августа 1916 г.
[л. 01] Всего 2 месяца прошло, а как далеко кажется то время, когда мы устраивались на наших “домиках” в степи, возились в цветнике, снимали Вольку с гусями около сажалки, охотились на кикилек и бульдуруков.
Все смело… над Семиречьем пролетел смерч киргизского восстания вихрь, подобный тем, что заставляли дрожать стены нашего домика, крутил и мёл песок, щепки, сучья и травы….
6-го августа в субботу мы вдвоем с Костей с утра отправились на кикилек. Пересекли наше “дно блюдечка” – степь и около щели Джаль-Булака Костя слез с тарашпанки и забрался в скалы, а я тихонько на Граните проехала по дороге через аул. Жители, как всегда, любопытствовали, смотрели на нас. Уже в щели я услышала сзади топот, – киргиз – не кланяется, лицо его мне не понравилось. Почти машинально зарядила двустволку, поставила дулом назад и, придерживая рукой, … поехала шажком дальше. Киргиз проехал мимо. Через пол версты привязала Гранита к камню. Вверху кричали кеклики. Полезла туда. На противоположном склоне показался Костя. Спускался. Пока возился, перевязывая Гранита, спугнула стайку. Один побежал и шагах в 20 на камне застыл. Прицелилась… выстрел… когда дым рассеялся его уже нет. Костя снизу кричит: “Убила!” Разыскали… В щели еще стая. Костя часто стрелял. Часа два проохотились мы в скалах. Жарко, устали, а тут еще исчезли три убитых К[остей] кеклика. Искали, искали, нет… Видно утащили коршуны: они все вились над тем местом. Внизу в ручье напились, и К[остя] даже выкупался. Гранит, наскучив стоять, сам торопился домой. По дороге Костя говорил, что, перевязывая, откатил камень, а под ним фаланга, убил; что раза два подходили любопытные киргизы. Дома нашли веселого Люлика-Волика. Встретил нас на руках няни Кати. Сдали Настеньке (кухарка) нашу добычу. Обед готов, но до него приняли еще ванну [с] ледяной, но прозрачной водой из арыка
(Две строчки не понятно…)
… [л. 02] нашей степной идиллии.
[7 августа] В воскресенье обедали одни: наши соседи – мл[адший] техник и студент-практикант Пещуров отправились еще накануне на Иссык-Куль: было 3 дня праздников. Костя на Дуселе поехал на арык. По дороге заехал к ним и открыл, что они дома: на [почтовой станции] Джиль-Арыке не нашли лошадей и ночью пешком вернулись домой. Пригласил вечер провести у нас. Пока кормила на ночь птицу – новое лицо. Оказывается, Краснореченский производитель работ инженер Сыромятников. Показала ему наше хозяйство. Подъехал Костя. Костя вместе с Сыромятниковым уехали на арык. Я переоделась, приготовила чай уложила Волика. Он что-то плохо засыпал последние дни – не иначе как у меня на руках. Большая высокая детская – стены из белых дощечек, пахнет смолой, большие окна через террасу в цветник. Белеют астры. Как они буйно цветут. И вербена на столе […?..] Через открытое окно начинает тянуть […?..] и резедой. Волька засыпает. Пришли соседи Адрианов, студент Павел Васильевич Пещуров. Перетащили чертежный столик на веранду. Появился сегодня же привезенный лавочником-сартом из Токмака виноград, достала и присланный мамой из Петрограда шоколад. Его привез с прочими посылками наш новый сосед и общая симпатия изыскателей Ив. Тр. Назаров. Начали, поджидая остальных, преферанс. Подъехали. Из станицы Чумичкины – техник с женой. Как всегда, попросил квасу. Они здесь уже прославились. Настенька принесла с ледника. Между тем совсем стемнело. Уютно стало под большой лампой в столовой. Шишки, самовар… Перешли туда. Вернулись с арыка и наши инженеры. С чашками чая, ожидая ужин, засели за шахматы. Часов в 11 стали прощаться Чумичкины. У […?..] за плечами ружье, объяснил, что “страха ради”… Казаки последние 2 дня волнуются, боятся киргиз. Сегодня уже было 2 случая угона скота почти на глазах. Ушли и соседи. Мы с Сыромятниковым еще поговорили на эту тему. Все согласны были, что назревает расчет за близорукую и хищническую политику с инородцами на окраинах – в Семиречье и Средней Азии.
[…?..][л. 03] ничего ясного, определенного не объяснили киргизам. Даже будто вселяют недоверие и к нашим утверждениям, что работающие в Чуйской партии браться [на тыловые работы]. Дня 3 т[ому] назад в Карабулаке передавали о панике и отчаянии среди киргиз. Побросали работы. Одна киргизка, узнав, что мужа берут – перерезала себе горло. Есть слухи об убийстве волостного в Верненском уезде. Киргизы откочевывают в горы, м[ожет] б[ыть] решат уйти в Китай.
Сыромятников говорил, что его собираются усечь. Уже предупреждали.
Однако пора спать… После этих речей тревожно. Но полнолунная ночь так бесконечно тиха, что тревога как-то скоро утихает. Хочется лишь любоваться степью, дышать её ароматом. Окно настежь. Улеглись, уснули.
[8 августа 1916 г.]
Вдруг будит Настенька – пришел Зорин (кладовщик), немедленно просит инженера по важному делу. Костя быстро одевается – выходит. Через минуту за стеною его голос у Сыромятникова [в комнате]. Входит, берет ружье на ходу говорит, что к Зорину прибежал казак послан был с товарищем в Токмак к приставу с донесением от атамана, за новым мостом их окружили киргизы – не пропускают. Они наутек, товарищ прорвался, а у него лошадь похуже, да еще упала. Стали бить, хотели до смерти, да старики киргизы отговорили. С Зориным, Сыромятниковым и студентом, вооружившись, Костя ушел на место происшествия, – версты за 2. Сон соскочил с меня. Оделась, обошла дом … все тихо. На веранду падает через окно свет из детской, белеет смутно цветник. Спор под дувалом кучер (конюх Тахтахун), артели кашкарлыков, лошади пофыркивают в новой конюшне. Погуляв взад и вперед по нашей великолепной террасе, я уселась в раскидное кресло и задумалась: “Что будет?”. Упорно не верилось, что что-нибудь может нарушить эту тишину степи и ее жизни. Вернулся Костя. [Они] обыскали место около моста и за ним. Все тихо. Киргиз нет и следа. Около моста в юрте спал наш рабочий, русский. Еле добудились. Спал и никакого шума не слышал. Допрашивали еще казака. Путался, рука перевязана, говорит, что перевязали сами киргизы, что-то подозрительно. Решили, что струсил и под благовидным предлогом
Вставка подколота: [л. 04] “Рассказала еще как несколько дней назад ехала вдоль Чу по верхней дороге и видела: сколько глаз хватает вся пойма реки была буквально забита стадами. Стояло несколько десятков богатых, белых с узорчатой каймой, юрт. Мне сказали, что это манапы, богатые киргизы откочевывают то ли в горы, то ли в Китай.”
[л. 05] Я категорически отказалась: если он остается, то и мы. Да и не переселится же в Пишпек все местное русское население. Если будет опасность, предпримем что-нибудь все вместе. Прилегли опять и, усталые, мгновенно заснули. Вдруг снова меня будит Костя. В окно уже глядел серый рассвет, слышны были возбужденные голоса. “Вставай скорей! Бери Вольку, девушек; я сказал уже запрягать, и – в станицу. Открытый бунт. Отбили казенных лошадей, избили рабочих. Прибежали очевидцы с арыка – плотники. Сыромятников сейчас скачет в Токмак и Пишпек с телеграммой и казенными деньгами. За окном сидели на камнях и [..?..] солидные бородачи – верненские плотники. Да… это уже не россказни казаченка. Достала из письменного стола портфель с документами, из ящика деньги, серебро… положила в картонку вместе с Володиным портретом. Вылетело дно. Костя торопит: “Скорее, скорей… Я еще останусь вещи соберем и привезем”. Переложили в шкатулку из-под серебра, [..?..] в футляры. Стала одевать Волика. Он так сладко спал. Покорно вдевал ручонки в шубку, давал вертеть себя и все спал, розовый, угретый.
Сказала Кате и Настеньке, чтобы собирались, едем на время в станицу. Вещей не брать, лишь немного одежды и деньги. Катя запричитала, Настенька стоит бледная. Собрала сама Волькин узелок, успокаивая их. По дому ходят, хлопают входные двери. Костя в столовой раздает Адрианову и студенту ружья и патроны. Они спокойны, серьезно, шутят. Захватив свой маленький браунинг и Вольку вышла. Тарашпанка запряжена, на козлах Зорин (кладовщик, самое доверенное лицо). Стоят запряженные лошади Сыромятникова и Костин Джиль. Юсуп-Джан очень взволнованный суетится у тарашпанки. Спорит с Настенькой только что поставившей туда мою шкатулку и мой узелок. Спускаясь по сходням, заменявшим нам еще не готовое крыльцо, как-то уверена была, что это – не последний раз. То же чувство было, когда вставала с постели вечером: отдохну на ней как следует; когда выходила из комнаты – скоро вернусь. Оглянулась на наш домик -полную чашу, где каждая вещь говорила о близком человеке, которому она принадлежала или который ее подарил, о наших путешествиях, где со стен глядели иконы, которыми нас, казалось, тоже недавно [л. 06] благословляли на новую жизнь. Гранит с места тронулся крупной рысью тропотой[1]. Костя уже в седле. Одновременно в другую сторону поскакал Сыромятников и джигитом. Крикнула Косте, что не стоит нас провожать, раз ему надо еще собирать остальных.
Благоуханная […?…], полосы неубранного хлеба, […?…] со сложенными скирдами. Киргизские юрты. Около них – ни души. Дорога в станицу, по которой ездили столько раз, где каждая пядь знакома. Но сейчас мы мчимся по ней небывалой быстротой. На козлах волнующийся Зорин, но Гранита не надо понукать: он летит, не сбиваясь своей тропотой. Кажется, на арыках не выдержит наша рассохшаяся тарашпанка. Что-то затрещало, вылетело. Неужели колесо?!… Нет, слава Богу, дрожина. Вот и Самсоновка, садик батюшки, тихая улица, на ней ни души. Спят, решаем… Зорин облегченно вздыхает и говорит: “Слава Богу, доехали…”
Решаем заехать к атаману, сказать о тревоге. Но вот выехали на площадь, и картина изменилась: народ снует и гудит, как потревоженный улей. Через открытые ворота чьего-то дома видны наскоро груженые телеги и около них закутанные фигуры. “Пасечники”, – говорит Зорин, бледнея. Он сам пасечник и у него на заимке верстах в 8 остались жена и дети. Ждал их еще вчера, но они не приехали – “видно угнали киргизы лошадей” – тоскливо говорил он мне дорогой. Подъехали к нашей прежней квартире, где сейчас жил фельдшер. Там все на ногах – хозяин казак-лавочник – радуется: “А вот и вы приехали, будем вместе обороняться. Подходит, ведя за собой целую вереницу женщин и детей, наш конторщик Богачев. Еще издали кричит: “Зорин, твою жену убили!” З[орин] как-то зашатался на козлах. Я сержусь… “Разве так говорят? Да еще понаслышке… [только] враги какие-нибудь… Берите, Зорин, нашего Гранита, да скачите на пасеку”. Толчея, причитания, вопли: “Мы всю ноченьку на ногах…так из двора во двор и бегали, а тут пасечники стали подходить, скот поугоняли, рабочие подлецы, даже киргизята, на наших хлебах вскормленные – все поубегали… что ни юрта – ан пуста, знает орда, что ружья все Фольбаум, чтоб ему, поотбирал, на всю станицу пика одна.”
Подхожу к верзиле атаману, мрачно сидящему тут же: “Что же раньше не предупредили нас, если у вас тут такое еще с вечера происходило?” Мнется: “Да собирались сейчас отправлять…” Глядя на происходящую бестолочь, начинаю злиться… пробую подбодрить… рассказу казаченка и [л. 07] здесь не очень-то верят. “Вот Сергей-то Гилев похрабрей, то[т] и проехал…[2] Известно – мальчишки, сами перебранку затеяли, да и за шашки, а потом – как дело неладно – и на утек.”
На секунду появился Костя: “Ты будь здесь, а я – за арычными, изыскателей надо поторопить.” Чумичкин, фельдшер стоят за то, что надо отправляться на домики: “Там и защищаться легче, да и оружие, если есть и порох, – то лишь у постройщиков”. Слушаю их и колеблюсь. Правда, эта напуганная орава – лишь обуза. И ссора у киргиз прежде всего с казаками, но без зарядов им тоже не погибать же. Да и если на домики, то всем служащим и их семьям, а где лошади и телеги, чтобы сделать это быстро?
Решаю – в данный момент поесть и напиться чаю, а то потом, м[ожет] б[ыть] и не до того будет. Оставшийся Поповский работник командируется на Кибеньку за водою. Туда же идут и Настенька и Катя с Воликом: сполоснуть ему кастрюльку. Раскаявшись, что отпустила их – иду за ними. Возвращаю с полдороги. Навстречу несется несколько верховых – впереди Зорин. В руках револьвер, лицо неподвижно и страшно бледно, один глаз странно прищурен. Не поспели скрыться за поворотом – снова топот. Вдали выстрелы точно… тем же аллюром возвращаются… “…обложили видимо не видимо…” Прибавляю шагу, и я со своей Ко. На дворе фельдшера передают приказ атамана: всем собраться в школу. (Довольно далеко – большое здание около церкви, в центре площади). Командую Настеньке и Кати вновь забирать узелки и имущество. Бум-Бума, как назло, разложили в комнате гостеприимно предоставленной нам фельдшером и его женою. При такой необычайной обстановке пришлось мне наконец с ней познакомиться. Она прямо мишень всех несчастий. Теперь – то молится, то бурно горюет, что забыла в Ташкенте револьвер мужа. Гранита уже распрягли. Некстати. Прошу Богачева взять его под уздцы, сама беру шкатулку. Платье, мех – оставляю пока, Катя несет Волика. Настя помогает мне. Идем к школе. Утро разгорелось в всю, ликует, делается жарко. Народ весь почти убежал к школе. Нас догоняют и торопят запоздавшие. У Кати от страха отнимаются ноги, и она садится, чуть не роняя Волика. Его подхватывает Настенька и бежит вперед. Волик оч[ень] доволен такой прогулкой. Энергично выругав Катю, ставлю ее на ноги и заставляю тащить со мной шкатулку. Около школы – столпотворение. В такой толпе задавят мне Вольку. Выбираю место на отлете, в школьном саду около дувала. Присоединяются наши служащие… образуется группа. Чумичкины начинают набивать патроны. Гранит ржет и волнуется от такой массы людей и лошадей. Нахожу ему место поодаль, шагах в 200, среди густого молодняка в том конце сада. Широкий пологий ров – видно бывший арык – полон несмятой травы. Угол у двух дувалов и заросль, перепутанная хмелем [л. 08] укрывают от людских взоров. Здесь и дышится как-то легче. Решаю перевести свою компанию сюда. Первым водворяется Гранит. Чумичкины отправляются за чем-то к своему домику, с ними иду и я: ведь Костя не знает, что мы в школе и, пожалуй, будет искать и беспокоиться. Кузьма Антонович – с ружьем, я – с браунингом. Выйдя на базарную площадь, куда друг против друга выходят дома Чумичкины (хозяин – местный кулак и богатей – Гилев) и наш бывший – вижу вдали действительно Костю на Дуселе, кот[орый], слава Богу, сегодня не дурит, в кожаной куртке, с винтовкой (папин Перемышленский подарок) за плечами. Привел обоз изыскателей. Первоначальное намерение – основаться нашей партии в доме Попова – оставляется ввиду серьезности положения – и, вернувшись к школе, я вижу, как во дворе разгружают изыскательские телеги. На них обе “инженерки”, из коих одна – будущая, мрачный юноша – Петр Сафр[онович] – студент путеец, их придворный […?…]. На одном возу белеет Волина кроватка. К нашему дувалу подъезжает Ив[ан] Григорьевич [Назаров], как всегда, дышащий жизнерадостностью и силой. Не сходя с седла, здоровается, шутим по поводу “переселения народов”… Он отъезжает и… больше я его не видела. Две телеги отправляются назад за инструментами и прочим казенным имуществом. Костя отправляет Зорина поторопить арычных техников, конвоируют его 2 казака. С ними поскакал, оказывается и Ив[ан] Григ[орьевич], хотя Костя и отсоветовал ему.
Все жарче. Идем опять к Поповым – там хоть […?…]. Квартира фельдшера оказывается на замке – не достать оставленных вещей и чаю… У хозяев на запоре лавка, а жилье – открыто. Нашли воду, хлеба […?…], в огороде – юрта и в ней семья киргиза – работника. Старшая жена спокойно качает маленького ребенка, объясняет, что это – брошенный: “Мать бросила, а сама убежала в горы. Молоденькая, сильно плачет… боится, – говорит старшая, – киргиз русских бить будет, русские – киргиз”. Утешаю, говорю, что большая глупость нападать на русских. Но тем, кто остался, русские вреда не сделают. Идя сюда видела в чьем-то дворе плачущую киргизку, которая то ставила юрту, то собирала свои пожитки. Как могла утешила ее, на что прохожая казачка объяснила мне: с мельницы казаки нагайками пригнали, так все и бросила и к своим…
Вдруг по улице топот – группами скачут казаки, вооружившись кто чем: от винтовки и самодельной пики до вил до оглоблей. Говорят, киргизы пошли на станицу: сейчас прискакали, отстреливаясь дозоры. Так на плечах и преследовали их почти до самой околицы. Костя коротко говорит: “Я – с ними, а ты со своими сиди спокойно у школы”. По дороге захватываем вещи и кнут с нашей тарашпанки и скорым шагом, поторапливая своих – “в окопы”.
[л. 09] Навстречу то и дело попадаются казаки все больше с кустарным оружием. Кто молча, кто кричит “Выручай, братцы, своих…”. Говорю: “С Богом, бог в помощь”. Мы – у школы, а на околице – слышна стрельба.
Толпа на коленях. Затем энергичный батюшка говорит коротенькую, ну дышащую верой и радостью речь: не унывать, не метаться как овцы без пастыря, а надеяться на бога надо, православные.
Самые невероятные вести рождаются бог знает откуда. Издали вижу, как во двор на рысях влетает 3 какие-то телеги. Вскоре появляется Костя и сталкиваюсь с Пещуровым “Как понравилось? Получили боевое крещение?” Улыбается “Не оч[ень], пришлось прорываться… Стреляли раз восемь почти в упор”. Через несколько шагов сталкиваюсь с Костей, обращаюсь к нему: “… молодцы наши студенты с Адриановым – нимало не трусят”. Оказывается, это наши телеги влетели только что… прорвались. Но дорогой ценой – убит Назаров. Три телеги отбиты…” – мрачно говорит Костя. Эти слова “…убит Назаров…” как-то просто не укладываются в сознании. Иду к своим, у телег сгруппировались все наши и вновь прибывшие. Среди последних – неожиданно кассир Гришин с самым воинственным видом, бледный и глотающий слезы. Павелко [?] тут же, шалит, как ни в чем не бывало … его воля [?]. С обычной невозмутимостью говорит Адрианов, что ружье выстрелило для него самого неожиданно, но когда надо… Веселый молоденький табельщик и его тучный дядя “тьма там” – это любимое его определение.
Старший рабочий изыскателей, остававшийся “со своими барышниками”, услышав про Назарова, вскакивает на лошадь и со словами: “Что же его так и кинуть среди киргиз?!” – уезжает. На чьей-то лошади туда же скачет и Костя. Так вдвоем и скрываются. Опять тревога… киргизы подходят… я как-то закаменеваю и со странным для себя спокойствием иду к своим. Они уже все на месте. Волик играет на руках Настеньки; плачет, закрыв лицо платком Люцина Рудольфовна (Денель). “Видно уже знает” – думаю я. Тут же во рву Ольга Ивановна (Копытко?) строчит на листках записной книжки. Один из этих листков, сложенный, засунут за сучек кустарника. Алексей […?…] стоя, диктует адрес своего сына в Аулие-Атах – “Ежели что, – известить”. Отчаивается и молится Mm Герко (жена фельдшера), временами напускаясь на ребят, чтобы сидели тише. Тут же и ее два ученика – старшие мальчики Зорина. Обидевшись, один вдруг разревелся и собирается куда-то уходить. Вступаюсь я, приласкав его, говорю, что обещала его папе, что мы будем все вместе, чтобы хоть за них-то не беспокоился. В нашем зеленом, тенистом уголке так хорошо, что вновь не верится, физически не верится, что может быть скоро и мы здесь погибнем, как погиб уже Назаров, Зорина с детьми, многие другие… А между тем – плохая защита – низенький дувал… Казаки растеряны: оружия и патронов мало. Почти одни наши – охотничьи. Последними заведую я по Кост[иному] поручению. У него 100 винтовочных, да еще полный патронташ у Пещурова к нашим 4 охотничьим ружьям, остальные – раздаю. Уже отдано около 150 … и поминутно ко мне прибегают с просьбой дать еще. Чумичкины набивают и тоже раздают.
[л. 10] Шум около школы усиливается. Мимо нас скачут мальчишки. С воплем пробегает женщина “Убили, моего родненького, ох убили…” Не выдерживаю и, сказав, остальным, что иду на разведку, пробираюсь к школе. Загон и двор так загромождены телегами, и скарбом, и скотом, что приходится лавировать с большим трудом. Перед школой стоит большая толпа, высматривающая всё что-то вдали. Меня встречают голоса: “инженер убит”… Первое мгновение ошеломлена, а второе – не верю, и чувствую, что не поверю, пока своими глазами не увижу или не услышу от очевидца. И, точно подтверждая это настроение, показываются и медленно подъезжают Костя и его спутник. Первый коротко бросает, спрыгивая с седла, “Подъезжали на выстрел, на место, где избиты телеги. Сомкнулось человек 300 киргиз, Назаров очевидно убит… С моего места простым глазом видно, как по окраине станицы, лежащей в направлении Большой Кебени разъезжают всадники. Костя объясняет, что это киргизы, угоняющие скот. Однако… такая дерзость!
Казаки ничего не предпринимают, чтобы помешать им. На парте, выставленной из школы, сидит и мрачно молчит атаман, изредка отнекиваясь от принятия разных мер, что предлагают кругом. Больше всех горячится кассир Гришин. С ружьем за плечами он имеет необыкновенно решительный вид. Предлагает немедленно делать самодельные пики из оглобель, борон… Тупое отношение атамана выводит его из себя и – оч[ень] вспыльчивый – он требует линчевать… “к черту такого атамана. Другого выбрать.”
Возвращаюсь к своим. Старушка работница, 3 киргизенка приносят чайник с горячей водой, послали за хлебом. От изыскателей достали кружки, кто-то принес по Костиному распоряжению пару одеял для Волика. Около дувала стоит, отвернувшись Зорин. Слезы медленно стекают по его одеревеневшему лицу. Подхожу, пою чаем и узнаю, что исчез старший его мальчуган, а с ним и лошадь. Уверен, что, наслушавшись об убийстве матери, он решил пробраться домой и теперь, верно, в руках киргиз. Возле Ольги Ивановны [..?…] старший рабочий Алексей, диктует адрес сына [в] Аулие-Ата “ежели что, да и так – на всякий случай, Вы, барышня, его известите…”
К нашему кружку присаживается и Костя. Высказываю с утра мучающее меня сомнение об участи Кати Фитингоф.
Числа 5-го, перед вечером, когда вся наша маленькая семья собралась на террасе, Костя лежал на разостланном кашгарском коврике, тут же ползал со своими игрушками Волик, а я сдела в раскидном кресле [..?…]. [л. 11] Среди нас неожиданно появилась и Катя. Прошла через контору и столовую. Загорелая, похорошевшая в кожаных гетрах и короткой широкой юбке, с калой в руках. Она, смеясь, объяснила, что приехала вдвоем с джигитом верхом, а так как Костя в Пишпеке прохаживался насчет “рейтуз и галифе”, то и надела “приличное платье” из толстой белой бязи – оно ловко сидело на ней и залюбовалась законченными контурами ее фигуры. Посыпались вопросы о ответы о нашем житье, о Петрограде. Присев на временную балюстрадку террасы, она весело болтала. Чувствовалась огромная жизнерадостность и удовлетворенность работою. Последнее она и подтверждала, описывая, как в лагере до 2-х часов идет у них болтовня при костре, спевается хор, вечер, мандолина. Скоро я встала и, захватив Вольку, мы ушли в детскую купаться. Во время этой процедуры мне все время как в рамке была видна в окне Катя. Пока Волик у меня на руках засыпал, подъехали киргизы с кошмами. Костя и Катя вышли к ним на крыльцо. Там и застала я их, когда уложила Волю. Разговор шел о кошмах – привезенные как кривые (для юрты) не подошли. Мы показали наши, Катя полюбовалась, объявила, что вот такие она мечтает привезти домой в Петроград.
Затем заговорила о своих впечатлениях о Семиречье, оно пришлось ей по душе, сильно заинтересовало, лишь хотелось очутиться в его современных, не тронутых европейской культурою, уголках. За чаем Катя бойко считала по-киргизски, рассказывала, [что, когда] едут верхом с джигитом, приказывает говорить по-киргизски и таким образом учится.
Между тем стало темно и Катя заторопилась домой, то есть в лагерь гидрометров верстах в 8 от нас, куда она только сегодня утром приехала из Пишпека. Дальнейшая ее задача – завезти анероид на смежные поля. Через неделю обещала вернуться и тогда прогостить у нас несколько дней. Решили проводить ее верхами – тарашпанка здорово рассохлась. Пока седлали, а я надевала свои галифе с разрезной юбкой – подъехал студент-изыскатель Кожуховский. Они с Катей – старые сослуживцы” и видимо обрадовались друг другу. Выехали мы вместе, но Кожуховский повернул на Токмак, а мы – в станицу. Катя бойко управлялась со своим киргизским иноходцем. Любовалась Гранитом, предупредила ее не подъезжать близко, так как мой вороной красавец дерется. [л. 12] Да и был он что-то не в духе, так что и начала скоро нервничать. Через пятое в десятое слышала оживленные Катины рассказы про […?…], Пишпек, про падения Якова Васильевича, про свои кавалькады, как во время одной из них Петр Петрович Веймарн рассуждал о луне и очутился в арыке. Проскакав немного, мы свернули возле мулушки, смутно белевшей в степи. Гранит испугался и задурил. Поехали шагом. Костя, то обгонявший нас, то отстававший, с трудом сдерживал Дусиля и сердился на нашу медленность. Потянуло сыростью, зачернелись сады зимовки. Блеснул и скрылся огонек. Скоро свернули через большой арык и среди деревьев, телег и привязанных лошадей въехали в лагерь гидрометров. Дусиль воинственно кричал где-то у въезда. Костя там его и привязал, чтобы избежать побоища, а сам присоединился к нам. Среди зарослей уютно расположился костер. На нем джигит готовил шашлык, кругом разостланы кошмы. Палатка напротив. Временами колеблющийся свет костра бросает красноватые блики, потом выхватывает черное кружево листвы, и она делается серебряной. Сквозь навес тополей и ив мерцают крупные звезды. Как-то странно и удивительно красиво. Не верится, что это явь. Студент Козлов, хозяин этого лагеря, приносит нам подушки, и мы с Катей растягиваемся на кошмах. В палатке скрывается фигура нелюдима Троицкого – Катиного прямого начальства. Лениво и хорошо. Тихонько болтаем, Катя что-то философствует о любви и увлечении. Козлов – небольшой, кругленький, хлопочет собирается кормить нас ужином. Но Дусиль слышно, как нервничает, а с ним вместе нервничает и торопит домой и Костя. Нехотя встала, расцеловалась с Катей со словами “…итак через несколько дней ты у нас на неделю…” Из-за деревьев вывели Гранита. Теперь и я на него залюбовалась. Тонкая морда, могучая фигура, переливающаяся черным атласом шерсть. Серое замшевое седло и такой же набор – [делали] еще краше моего красавца. Взволнованный присутствием других лошадей он долго не давал садиться. Очутившись в седле, рысью выехала из лагеря. Перед арыками он опять потанцевал. Я торопилась, и немного сама нервничала, так как Костин Дусиль и без того бесившийся, мог нагнать нас, а с меня хватило и той драки. Немного сбилась с дороги. [л. 13] Костя догнал и, сдержав Дусиля, указал ее. Посердился на нас. Ехали обратно – он сильно впереди, потом – сзади. Степь темна, чуть блестит при звездах вода арыков. Неприятно. Домой попали к 11.
Вот как видели мы все последний раз Катю Фитингоф. А теперь гадаю – есть ли шансы на то, что она жива….[3]
8/VIII – 1916 г.
…. Вечереет…. Из сада все наши женщины с ребятами перешли тоже в ограду школы. Привезли, пользуясь темнотой раненых с гор. К ночи из Карабулака, старого русского села, давно уже сжившегося и породнившегося с киргизами приехали разведчики. Среди них и “киргизский бог” – Позногов. Богатырь, чистый Илья Муромец, у которого не то мать, не то бабка была киргизка. Условились дать завтра помощь Самсоновке. У них не бунтовало 4 волости.
Спустилась южная бархатная ночь. На горах – огни. Доносится конский топот, пение… На наше счастье киргизы ночью не нападали, а празднуя победу, молодежь их веселилась у костров и сожженных мельниц, устраивала байгу.
В станице тихо.
9 августа
С утра несколько раз киргизы скакали на станицу в атаку. Женщина и ребята, вылезшие было за баррикаду, вновь сбежались в школу. Несколько казачек с палками поймали и колотили киргиза. Смотрю – наш Тахтахун. Пересидев в омете соломы ночь, он прибежал к нам в станицу. Отбила его, пустив вход нагайку, уверяя, что он “свой мирный”.
Наши сделали вылазку к Бурулдаю. [л. 14] Киргизы применили военную хитрость – белый флажок. Петр Софронович Кожуховский – с полевым биноклем кричит “Киргизы!” Костя поскакал… за ушедшими. Наша цепь отошла (Не окружили её).
Со стороны Карабулака – тоже толпа конных. Насторожились. Отлегло от сердца, когда в приближающихся опознали обещанную помощь: 20 человек русских и 50 карабулакских киргиз и токмакские добровольцы. Среди последних три раненых – один в ногу; пуля из винтовки.
У нападавших киргиз объявилось огнестрельное оружие, захваченное в том обозе, который направлялся в Пржевальск и который Костя видел утром 8 августа. Обоз был почти без охраны, и возчики и солдаты были перебиты киргизами, едва обоз втянулся в ущелье, а винтовки из обоза стали стрелять по нас.
Днем в бинокль наблюдала дефилэ конных киргиз по двору нашего, уже сожженного домика. Знамена, флажки, не менее 600 человек. … …
С приходом помощи и отступлением киргиз (домики в степи в 8 верстах от станицы) настроение поднялось. Появились самовары, арбузы, хлеб. Торжественно разливает чай в изыскательские эмалированные кружки Мария Федоровна Чумичкина. Она – в шелковом, да кажется и не в одном, платье; кольца на всех пальцах, брошь, браслеты. Подтруниваю над ней, а она серьезно объясяет “еще вчера надела. Так надежнее”. Кто смеется, кто сочувствует.
Опять вечереет. Опять наступает южная ночь. Мне опять не спится. Смотрю на зарево подожженных мельниц.
Нахожу себе дело: проверяю караульных. Один молодой казак сел и уснул, да так крепко, что беру у него ружье, а ему вставляю в нос “гусара” из сухих былинок. Чихнул, вскочил, смотрит растерянно. Отчитала его здорово, но ружье вернула и обещала не говорить начальству.
Под утро (10 авг[уста]) явился Токмакский пристав [л. 15] Бейгулов с двумя сыновьями, учащимися старших классов и несколькими солдатами. Молодцы, не побоялись к нам пробраться. Познакомилась с ними утром, когда пришла к нашим, где и они сидели, отдавать свой рапорт, что, по славам Кости, произвело б[ольшое] впечатление.
10 авг[уста] среда.
За день опять несколько атак, опять их отбивают. солнце, жара, пыль. Как-то притупилось сознание опасности, как-то привыкли. Коля Повелко, 12 лет на мой вопрос – как он себя чувствует с энтузиазмом отвечает “Ох, тётя, как интересно, совсем как у Майн Рида!”
…
Казаки и наши тоже привыкли к опасности. Стали делать вылазки. Смельчаки добирались до садков. Принесли оттуда Катю. Она была еще в сознании. Узнала меня, молила поскорее снять с нее брюки, все мокрые, говорила, что “Козлов [NB – ошибка: Кольцов] – трус, не пристрелил её, как просила, когда налетели киргизы. Погиб сам, а ее скопом насиловали, потом бросили, ударив чем-то по голове. Её косы были свернуты улитками на висках и одна из них пропитана запекшейся кровью (Старик-проводник успел свести ее с гор, но было уже поздно). В этот день мы оборудовали 2 класса под лазарет. В один положили Катю.
Я помогала нашему фельдшеру Герко. Инструмента хирургического не было, антисептических препаратов кроме сулемы и карболки тоже не было, да и тех было в обрез.
Жара, духота, жужжат мухи. Чистые раны принесенных с гор быстро загнивают.
Раздели, обмыли Катю, вся в синяках. Нашлась чистая простыня, накинули на нее. Фельдшер велел мне срезать волосы на виске простыми ножницами. Как только приподняла улитку косы – забила фонтаном кровь. До смерти не забыть мне этого ужаса… Кое как забинтовали. Герко определил, что выбита височная кость и задета артерия. [л. 16] Катя, теряя сознание просила пить, говорила с тем, кого любила уже не сознавая, где она. Что-то шептала…
К вечеру в станице появился с небольшим отрядом полковник Римашевич[4] – пишпекский уездный начальник. Говорил, что киргизы неслись на них от Бурулдая, подскакивали шагов на 10. Но раненых у них что-то не было.
11 авг[уста] Четверг.
В блокноте под этой датой записано: “Дело с киргизами – цепью. Костя впереди!” Как я гордилась им в эти дни!..
Киргизы с флажками пробовали окружить их. Не удалось. тогда киргизы стали поджигать Самсоновку, подошли к станице вплотную. Стреляли с домика Жукова.
Со слов одного из рабочих (кажется М.Бондарева), узнала, каким образом были отрезаны три телеги, шедшие с казенным имуществом, служащими и рабочими с домиков в станицу. Третьей телегой правил изменник дунганин, при появлении киргиз он поставил ее поперек дороги, задержав обоз. Передние три телеги и тележка Гришина (кассира) помчались вперед, к станице. Назаров, видя, что задние телеги отрезаны, повернул и поскакал им на выручку. На скаку его сразила пуля. Свалился замертво.
Пришла весть, что убит и наш опытнейший старик-десятник Солодухин. Отличный знаток лошадей, он считал Костиного иноходца Дусиля неисправимым: “Сумасшедший конь. Бросьте его лучше, до беды доведет”. Убит был Солодухин на транспортном пункте Чуйских работ.
К вечеру в станице появились Троицкий и Владимир Викентьевич Соколовский. [Приехали] Из Пишпека через Карабулак. Соколовский был начальником лесопильного завода Чуйских ирриг[ационных] работ, что на Б.Кебени. Месяца два тому назад у него там при спуске бревен в реку, погиб отец. Сам он с женой на днях поехал по делам в Пишпек, а [л. 017] на заводе оставались двое их детей с девушкой, его родственницей. Никаких вестей с Б[ольшой] Кебени у нас не было. Соколовский был в полупомешанном состоянии. На Троицкого было страшно глядеть: он считал себя виновником [в гибели] оставшихся гидрометров.
Поджоги продолжаются. Горят пасеки, мельницы, что-то горит на краю станицы. Дым.
12 авг[уста] Пятница
Ночью многие слышали звук колокола: набат Новороссийской церкви.
В 11-м часу выступил туда на помощь отряд из 25 солдат с молодым офицером Величкиным и, кажется, другим – Вяткиным.
С ними поскакали и казаки.
Костя и Троицкий ездили в садки, где стояли гидрометры. Послали туда телегу. К 4-м часам привезли трупы Козлова [NB – ошибка: Кольцова] и рабочего. Мне потом говорили, что труп Козлова [NB – ошибка: Кольцова] был по пояс зарыт в землю, а вокруг разложен костер.
В станице опять паника – женщины кричат, причитают, мечутся – мужчины-то уехали “незнамо где”. Ревут ребятишки. Энергичный молодой батюшка отец Александр опять применяет испытанное свое средство – молебен: “Женщин надо занять”.
Я почти все время в лазарете. В 5 часов 50 мин. умерла Катя [Фитингоф].
Привели раненого казака, контуженного Позногова, еще раненные. Лазарет переполняется. Ползут слухи о гибели Величкина и о том, что солдат отрезали от казаков.
Пригнали баранту – 600 овец, 20 быков и коров, 3-х лошадей. Добыча казаков.
К вечеру – похороны. они для меня как в тумане. Выносят [л. 017] гробы; в одном из них Катя. Толпа на площади, глухие рыдания, оплакивают и тех, кого хороним, и тех, чьи тела еще лежат где-то в степи и в горах. я плакать не могу, нет слёз. Около меня наши изыскательницы, кажется Костя, еще кто-то.
На горах – горящие цепи. Стемнело. опять тревога. Перешли обратно в школу. Глубокой ночью из Токмака подвезли винтовки и патроны.
13 авг[уста] Суббота
К утру пришло еще несколько раненных солдат. Подтверждаю слух о гибели Величкина: “Молод, – говорят – был, не обстрелян. Только займем позицию, а он: отсюда нас как куропаток перестреляют. Идем, лучше, туда. А там опять меняет позицию. Так и бегали; от казаков то ли оторвались, то ли они за барымтой погнались. Вот и пропали мы. Мало нас до станицы добралось.”
Плохо. А тут еще горячка – Гришин поднимает скандал с Костей, кот[орый] его не пускает уезжать с “оказией Рымшевича”. “С ним поедут, – говорит К[онстантин] Л[еонидович] – только женщины, дети и раненные”.
Закладывают несколько бричек. В них садится жена фельдшера со своими детьми, и двумя старшими мальчиками Зорина, изыскательницы, Чумичкина, несколько раненных. Меня приглашает в свой экипаж Рымшевич. Беру на руки Волика, на переднее сидение садится с узелком няня Катя. Костя, прощаясь, целует меня, Волика. Обращаясь к Рымшевичу говорит – “её уж в плен не отдавайте, лучше застрелите”. Рымш[евич] важно кивает и прикладывает руку к фуражке. Тронулись, за нами брички.
В Карабулаке слезла Настенька Моховикова. Её уже ждали мать и сестры. Чудесная девушка. Простились, как родные. А ведь она свои вещи потеряла. Катин сундучок привезли на первых подводах, а ее [л. 018] не нашли. Сама, говорит, его спрятала, уезжая, подальше.
Помчались дальше. По дороге Рымшевич распорядился сжечь белевшую в стороне мулушку – гробницу Шабдана Карабулакского.
Подъезжая к Токмаку увидели впереди какое-то скопище. тревога. Рымш[евич] лезет в кобуру – “Я должен исполнить просьбу В[ашего] мужа.” Вот тут-то я испугалась. Хватаю его за руку: “Погодите, полковник, сейчас выяснится, ваш проводник уже туда поскакал”.
Вскоре тот возвращается, взволнованный, но радостный, это – дунгане. Киргизы убили вчера их старшину. Они будут мстить киргизам. Просят оружие.” Обещано.
Встречают волостные. Среди них – Джюр [Сооронбаев] он остался один из всей волости, его киргизы ушли к восставшим. Военный [начальник] Рымш[евич] принимает доклад: Вчера выезжали с пулеметом на автомобиле. Убили до 300 киргиз. У нас потери – 4 казака.”
В час дня были в Токмаке. Ехать дальше – в Пишпек. Решено на следующий день. Какое-то официальное лицо опрашивает меня о событиях в Самсоновке. Вкратце отвечаю и спешу в аптеку со списком, переданным мне фельдшером Герко. Может быть сегодня уже удастся отправить медикаменты с оказией в Самсоновку. И письмо Косте с подписями моих спутниц.
Письмо и медикаменты удалось отправить только 14 августа. 13-го вечером были в соборе на панихиде и похоронах 4-х казаков.
Вначале мне отвели брошенную большую квартиру к[какого]-то судейского. Хозяева бежали в Пишпек, и так поспешно, что на столе неубранная грязная посуда, под детскими кроватками не вынесенные горшки. Кругом большой тенистый сад. Но одной с Катей и Волей здесь жутко. Нервы всё же гуляют… А голова Кати Фитингоф у меня постоянно перед глазами. (И долго еще, ложась спать, я прикрывала голову чем-нибудь тяжелым, хоть толстой книгой. Глупо, конечно, сама это сознавала, но как-то делалось спокойней). Решила здесь не оставаться, лучше потесниться, но быть со своими.
Ночевали на земской квартире. [л. 020]
14 авг[уста] Воскресенье
Утром в 8 час выехали всем караваном в Пишпек. С нами идет отряд солдат, казаки. Офицер говорит: “Раньше мы их немного постреляем”. Доехали до сартского кладбища. Остановка. Высланные вперед дозоры доносят о крупных силах киргиз. Ждем… никого. Рымш[евич] отменяет поездку. Возвращаемся в Токмак.
Немного утешает, что удается через “военного” передать письмо в Самсоновку. Копию его сняла на всякий случай Копытовская, медикаменты, спирт и бинты берет идущий туда же маленький отряд добровольцев. Доставили честно. Письмо Костя получил в тот же день.
Отправив письмо и лекарства в Самсоновку, оставив всю нашу компанию на земской квартире, пошла в лазарет предложить свои услуги. В 14-м году я кончила курсы сестер м[едицины] при Петроградском женском Медицинском институте и зиму проработала в одном из госпиталей.
Доктор покосился на мои руки, здорово поцарапанные, и отправил меня в бельевую – принимать и выдавать белье. Там и проработала до обеда, который давал Рымшевичу богатый Токмакский купец Солтанбаев, а Рымшевич притащил на обед и нас.
Вторую ночь провели на земской. Опять нет сна.
15 авг[уста]
Переехали на квартиру краснореченского агента по заготовкам Ананьина, где обычно останавливаются все тамошние служащие.
16 авг[уста]
Получила записку от Кости от 15/VIII.
17 авг[уста]
Ждем у моря погоды. С оказией в Пишпек послала подробное письмо Васильеву. Живём против собора в запасной квартире Сыромятникова. Идет перестрелка с киргизами. Нам после Самсоновки только смешно.
18 авг[уста]
Получила записку из Самсоновки.
20 авг[уста] 10 часов вечера
Только сейчас получила ответ от Васильева, кот[орый] и переслала Косте. Местная публика все еще трусит. За гроши продает, вернее пытается продать свои дома с садами и всей обстановкой.
Сегодня путь на Пишпек свободен. Надо этим [л. 023] воспользоваться. Сейчас здесь С.И. Сыромятников. Разругался с Васильевым, кот[орый] больше верил Бройдо – “знатоку киргиз”, чем нашим сообщениям и просьбам о помощи….
21 авг[уста]
Еще затемно выехали. У лошадей обмотаны тряпками копыта. Спасибо Серг[ею] Ив[ановичу Сыромятникову]: это он организовал наш выезд. Немного жутко было ехать среди высоких камышей. Женщины, дети… Охрана – С.И. [Сыромятников] и двое его служащих. Но доехали до Ивановки благополучно. Сожженный перед Ивановкой мост уже навели: белеют рядом с серыми белые доски.
Остановка в Ивановке – зажиточном русском селе….
Часа через два поехали дальше. Сергея Ивановича [Сыромятникова], помнится, с нами не было: дорога до Пишпека считается уже безопасной. Приехали к вечеру. Держалась на нервах: еще смогла “доложить” обстановку Васильеву.
По дороге к Пишпеку встретили Чуйский “Зеленый крест”. Им руководили М.М. Советкина (начальник ботаников) и Коржов – помощник С[ергея] Ива[нович]а. Перед ними мимо нас прошел отряд с артиллерией.
Остановились у Нефедовых. К ночи у меня поднялась температура до 40оС. Умный и опытный д-р Цитовля закатил мне хорошую дозу какого-то снотворного. Проспала сутки с лишним, и жар прошел. Но б[ольшая] слабость. Мне было тяжело с людьми, за исключением моих спутников, Нефедовых и еще больного Антипова.
Денель и Копытовская с Колей, Борей и Таней наконец вымылись, оделись, отдыхают.
Когда Бройдо пожелал со мной беседовать, попросила передать, что не хочу его видеть.
25/VIII
Как ни горько нам было в Самсоновке, но невыносимо больно слушать рассказы, как здесь в Пишпеке перебили 200 беловодских киргиз, взятых заложниками. Их, видите ли, “никто не принимал” – голодных, [л. 022] избитых, и тогда решили от них избавится, заведя во двор казармы, где и прикончили, не тратя патронов.
Главным виновником называют Рымшевича[5].
Ну а остальные чего смотрели? Позор! Горько убеждаться, что столько сволочи и трусов на свете…
28/VIII
Наконец, приехал Костя и все его сослуживцы по Самсониевскому каналу. Троицкий вернулся раньше, а Соколовский уехал, говорят, по следам своих детей.
Приехал и наш Тахтахун, опять около Дусиля и Гранита. Корова и телок пропали, а зеркало привезли. На леднике уцелел бочонок с топленым маслом, а казачка, которая нам стирала (раз в месяц мы отвозили ей уйму белья), вернула его Косте, выстиранным и выглаженным
Да, есть честные и добрые люди. В беде познаются.
Н.Бондарева
Переписка с мужем и сослуживцами, памятные записки Н.А.Бондаревой в августе 1916 г.
1.
Инженеру Бондареву
Станица Самсоновская
Константину Леонидовичу Бондареву
Токмак
13/VIII-1916 г.
Доехали великолепно. Подъезжая сюда видели издали 2 партии киргиз. Воды в Чу много, но Волька и ее не испугался. Вел себя великолепно. Здесь один наш автомобиль, ходит с пулеметом. Вчера пощелкали здесь 300 человек. Завтра может быть едем в Пишпек. Здесь центрально. Come here, you most. Медицина вам и спирт уже приготовлены. Церковного нет. Воля, Таня и Борис чувствуют себя превосходно, об них не беспокойтесь. Зорина ребята тоже здесь. Поручение атамана кому следует передано. Получен ответ: “Патронов хватит, если не будут барантовать, и думать, что надо стеречь баранов, а не людей”
Пока – до свидания. Крепко жму руки нашей боевой, дорогой мне компании и еще раз просим: будьте все вместе и слишком не геройствуйте. Советую то же и Гришину (извиняюсь, но повторяю.) Тебя, мой любимый, крепко целую и жду. Волик тоже.
Л.Депель О.Копытова, Нина Б[ондарева], М.Чумичкина
(Приписка карандашом)
14/VIII-1916 г.
Если сюда стянется сотня, являйтесь с нею. Казенное имущество [можно] сдать под опись атаману, им там будет дело лишь беречь его.
2.
Токмак
14/VIII-1916 г. 8.30 вечера
Пока остались в Токмаке. Ждем сюда и вас, не иначе как попутно с конвоем. Автомобиль [в] Пишпеке, ждут обратно. Телеграф здесь порван. Держитесь вместе и надейтесь – все – на свои силы главным образом. Ни на минуту не оставляйте патронов и ружей. Вещи – дело десятое. Из станицы не выходите. Воля[6], и мы здоровы.
Берегите друг друга и патроны.
Не оч[ень] доверяй Юсупу, но умненько.
Нина Б[ондарева]
3.
Владимир Александрович Васильев
Инженер путей сообщения
Многоуважаемая Нина Алексеевна
Я получил Ваше письмо, тотчас поехал к Коменданту, у которого бываю каждый день, и просил всячески помочь в освобождении Самсоновской.
Прошу Вас, Нина Алексеевна, верить, что события в Самсоновской переживаются нами крайне тяжело, но к сожалению, войск в Пишпеке мало и лишь на днях (завтра) прибывает артиллерия.
К подвозу войск с начала событий были отданы автомобили, ныне реквизованные. Вчера прибыли пулемет и довольно много солдат (около 100 человек).
По словам коменданта, события в их острой форме будут ликвидированы дней в 5-6.
При первой возможности вышлю санитарный отряд.
Искренне уважающий Вас
В.Васильев
14/VIII-16 г.
4.
Уездному начальнику
для Н.А.Бондаревой
15 августа 1916 г.
Дорогие мои. Мы сейчас в полной безопасности. Из Верного прибыло 80 ч[еловек] пехоты и 2 офицера. Ранее прибывшие офицеры погибли. Солдат выбыло из строя человек 15. При первой возможности прибудем, не беспокойтесь.
Целую. Берегите себя. Патронов много у нас.
Твой Костя. Волика целую, хороший мой.
5.
Уважаемый Константин Леонидович!
Умоляю Вас и Вашу супругу во имя Вашего крошки узнайте во всем селении Самсоновке нет ли моих детей, бежавших из завода. Если их нет, немедленно примите меры, пошлите в Новороссийск и вообще, разыскивайте их. Узнаете что-нибудь о них – сообщите мне в Пишпек. Ради бога, если они в Самсоновке, пригрейте и приютите их. Если им нужна медицинская помощь, пусть г. фельдшер не откажет дать ее. Надеюсь на Вашу отзывчивость и горячо верю, что Вы их не покинете. Муж выехал за ними во вторник и, по слухам, находится в Карабулаке с расстроенными нервами. С детьми должна быть девушка-родственница мужа, беженка. Пусть она неотлучно находится возле детей. Пожалуйста, дайте рублей 5, все возвратим с благодарностью.
15 августа Ксения Соколовская
6.
Токмак
Участковом приставу.
Прошу передать жене инженера Бондарева (из Самсоновки)
Самсоновка, 16 17 августа 1916 г.
Дорогая Нина, у нас все благополучно. Киргиз не видно, говорят все в Б.Кебени, учатся.
Новостей никаких, силы у нас много, но стало скучно. Ищем способа выбраться поближе к вам. Живем в домишке, куда еще при вас переехали и спим там. Если ты в спокойных более или менее условиях, то описывай свои воспоминания. Про Токмак рассказывают много небылиц, правда наши посланцы не возвращаются. Береги моего Вольку и обо мне не беспокойся. В лазарете около 20 человек. Теперь мы все осторожны и далеких вылазок не делаем. Ну, будьте здоровы. Крепко всех целую и шлю привет от всей компании, кот[орая] сейчас спит, ибо была в ночном дежурстве.
7.
14/VIII-16 г. – 10 ч. вечера
Мой любимый
Только сейчас получила ответ, который и посылаю на мое подробное письмо от 17/VIII-16 г. Дрянь люди… в большинстве.
Из хороших новостей: румыны объявили войну против Австрии; из Ташкента идет 2 отряда с артил[лерией], саперами и т.д. 3-ий [отряд] 17-го выступил по направлению Нарына.
Из дурных вестей: все здешние слои общества по разным причинам, но очень дружно, злы на “васильевцев”. Наше участие в обороне Самсоновки замазано… Поэтому не рискуйте…
Как посоветуешь: ждать тебя здесь или ехать в Пишпек? Мы живем против собора в запасной квартире Сыромятникова. Волик пока, слаба Богу, здоров, я тоже.
Целую тебя и крепко жму руки всем нашим “боевым товарищам”.
Твоя Нина
P.S. Сейчас встретила здесь 3-юродного брата, кавалера всех орденов – кап[итана] Полторацкого. Пока командует сотней. Пока здесь командует удивительно симпатичная и решительная личность: Бакуревич
Целую еще и еще…
Приказы уже от Куропаткина. Стиль иной, чем у Ф[ольбаума]
8.
от 6/XI- 1916 г.[7]
Из Петрограда выехала комиссия для расследования дела восстания киргиз. Получив об этом телеграмму скоропостижно умер (удар?) генерал Фольбаум (свидетельница Нина Леонтьевна Бурыгина).
Канат (Абукин – АД) тоже скоропостижно умер в Верненской тюрьме. Упорно говорили, что был отравлен. Так что комиссии обоих допрашивать не удалось.
Н.П.
Авторская копия из дневника Н.А.Бондаревой
9.
Дневник мой 30-XI-1916
Паша тут же рассказала, как “Ивановку киргизы брали, да не взяли”.
Уже 15го авг[уста] ее подруга [Верка], девушка работница, поехала со стариком хозяином недалече за клевером. С ними и мальчишка был, да струсил, либо увидел, что – его не понять – и вернулся с околицы, а на них, как с клевером уже возвращали – налетели киргизы. Ее на возу ударили, а пока занялись стариком, она вывернулась, да и побежала по тропинке в заросли. Старика убили и ее, догнав, тоже.
[Крестьяне] Знали, где она лежит, да лишь на третий день поехали: киргиз боялись. Привезли обоих. Избитые. Верка вся синяя, точно …, мясо на руке до кости сорвано, туфли сняты… Так и похоронили.
А еще одна солдатка в плен попала с младенцем грудным. Только ей Бог помог – через ночь ушла. Лошади у них хорошие – прямо можно сказать заводские – всех угнали киргизы. А как саму захватили – привели в стоянку. Около села незнакомые киргизы всё воевали, а там – глядь: все здешние, известные сидят. Привели лошадей, они и рассказывают, где которая, чья – всё знают и по-русски говорят. Ещё двух женщин русских привели, посадили вместе. Они плачут, а киргизы не велят: “Зачем вы первые воевать начали?”
Хвастались, что много сегодня народу они под Токмаком убили, казаков, и шкоды много наделали.
Солдатка им и говорит, как же вы воюете, у наших ведь пушки, пулеметы? Смеются “не боимся – посреди ударит, а мы – врассыпную. У нас никого и не убило”.[8]
10.
Копия с блокнота записей августа 16-го года Н.А.Бондаревой
8/[августа]
1 час ночи – Зорин обыск у моста. 4 1/2 – рабочие с арыка, отбили казенных лошадей у транспорта
5 ч(асов) Самсоновка, паника, школа. Появление изыскателей. 2 подводы вторично посланы. 7 ч. – на рысях пришли 3 и тележка Гришина. Назаров убит. Ботаники тоже. Киргизы в станице грабят.
Сорганизовались. Рассчитались. Поставили баррикады. Привезли раненных в горах. Ночью тихо.
Сбоку листка запись: Приезд карабулакцев. Услов[ились о] выезде во вторник Н.П.
9/VIII –
С 10 ч(асов) несколько атак. Женщины дети в школу.
Наши вылазку к Бурулдаю. Военная хитрость киргиз: белый флажок. Петр Софронович: киргизы
Костя поскакал навстречу… выстрел… Со стороны Карабулака русские … 10 ч(еловек) – 20 и 50 ч(еловек) – карабулакские киргизы, токмакские добровольцы. 3 раненых 1 – в ногу п(улей) из винт(овки)
Дефиле киргиз по нашему двору. Ставили самовары. За убитыми. Ночью поджоги мельниц
10/VIII Среда
Атаки. К вечеру полковник Рымшевич “киргизы неслись на него с Бурулдая на 10 шагов”.
Принесли Катю [Фитингоф]. Устроили лазарет
11/VIII Четверг Дело с киргизами цепью – Костя впереди – пробовали с флажками окружить Самсоновку – не удалось. Стреляли с … домика Жукова. Рассказ М.Бондарева. Прибытие Соколовского [и] Троицкого
Поджоги все горело Дым
12/VIII – в 11-м часу – отряд на Новороссийску – Величкин
Костя и Троицкий ездили к ботаникам – послали телегу, привезли трупы Козлова и рабочего.
Молебен. Смерть Кати – 5 ч 50 м
Прибытие раненного казака, контуженного Позногова – лазарет переполнялся, слухи о гибели Величкина и о том, что солдат отрезали от казаков. Привели баранту – 7600 баранов, 20 бык(ов) и коров, 3 лошадей
Похороны. Горящие цепи по горам. К ночи тревога перешли обратно. Ночью подвезли винтовки и патроны
13/VIII суббота прибытие еще нескольких раненных солдат. История с Гришиным. В 9 ч(асов) выехали. Полков(ник) [Рымшевич] велел сжечь гробницу Шабдана Карабулакского.
Тревога, подъезжая к Токмаку. Встреча местными волостными. Просьба дунган об оружии. Обещано. Доклад: накануне из пулемета убили до 300
1 ч(ас) Токмак. Дальше решено на следующий день. Опрос. хлопоты по аптеке. Собор – похороны 4 казаков. Ночевали на земской
14/VIII С утра (8) выехали “раньше немного постреляем”. Сартское кладбище. Отмена поездки. Лазарет, одежда и белье. Обедали у Салтанбаева. Ночь на земской.
15/VIII – переехали на квартиру Краснореченского служащего Ананьина
21/VIII – 4.30 часов утра Ивановка
[1] Тропота – неправильный вид лошадиного аллюра, когда лошадь передними ногами идет рысью, а задними – галопом, или наоборот.
[2] Примечание Н.А.Б. – Потом выяснилось, что он был убит на полдороге в Токмак.
[3] Примечание Н.А.Б. – 10/VII-1971 – Переписываю с отдельных листков. Даты проставлены по блокноту. Н.Полторацкая
[4] Фамилия искажена, правильно – Рымшевич, далее исправлено
[5] Примечание Н.А.Б. – Когда происходил разбор дела, то даже при тогдашней пристрастной администрации не нашли возможным замолчать его роль. От Куропаткина была получена телеграмма “Расстрелять в 24 часа”. Рымшевич скрылся, вернее ему была дана возможность скрыться
[6] Воля – мальчик 2 лет Всеволод, сын Н.А. и К.Л.Бондаревых
[7] Примечание Н.А.Б. – Вставка к записи моего дневника
[8] Примечание Н.А.Б. – Переписала из дневника 1916 года. 12.VII.71 Н.Полторацкая
СВЕДЕНИЯ ОБ АВТОРЕ ИЗ СОБСТВЕННОГО ПИСЬМА Н.А. ПОЛТОРАЦКОЙ В АН Киргизской ССР
24 июня 1971 г. Тбилиси
Уважаемый товарищ Ученый секретарь Института Истории Киргизской Академии Наук!
Вам пишет Нина Алексеевна Полторацкая, жившая в Семиречье, теперешней Киргизской ССР с 16 по 23 год и работавшая с 17 года преподавателем истории и русского языка и литературы во 2-ой средней школе г.Пишпека. В то время я носила фамилию Бондырева и была первой женой инженера Константина Леонидовича Бондырева, посвятившего почти всю свою жизнь делу ирригации Вашей страны. Он умер во Фрунзе в январе 1966 г. и похоронен на местном кладбище.
У меня остались его воспоминания о событиях августа 1966-го года и письма. Он считал, что правильная запись о Киргизском восстании сможет пригодиться для будущих историков.
Кроем его подробной записи о событиях 8 августа 16-го года, у меня сохраняются:
<перечислены 11 материалов – АД>
Если перечисленные материалы представят для Вашего института интерес, прошу Вас написать мне по адресу: индекс 380008, г. Тбилиси, 8, ул. Хоштария, 30. Н.А.Полторацкая.
О себе могу сообщить, что с 1925 года, после развода с К.Л.Бондыревым, я вновь ношу свою девичью фамилию Полторацой. Жила и работала в Туркменистане, с 27 года в Москве, с 29-го в Тбилиси, где работала до ноября 1941-го г. в Институте жел. дор. транспорта им. Ленина, а затем до сентября 1945 г. в армии в одной из редакций Политуправления Запфронта. В 1943 г. была направлена в Тегеран, где была затем прикомандирована в качестве литературного сотрудника к газете нашего Посольства в Ираке «Новости дня». Демобилизовалась в Тбилиси в сент. 45 г. Перешла опять на педагогическую работу.
В настоящее время я пенсионерка и живу с сыном, Всеволодом Константиновичем Бондыревым и его семьей в Тбилиси.
С уважением Н.Полторацкая.
Ссылки на этот документ есть в следующей статье:
(готовится к публикации)
Еще документы и публикации ПО ТЕМЕ:
ДОКУМЕНТ №61. ВОСПОМИНАНИЯ ЫБРАЙЫМА СЫНА ТОЛО-АЖЫ О ЗАХВАТЕ ОБОЗА С ОРУЖИЕМ В 1916 Г.
ДОКУМЕНТ №62. РАССКАЗ ИНЖЕНЕРА К.Л.БОНДЫРЕВА О СОБЫТИЯХ 8 АВГУСТА, ЗАПИСАННЫЙ ИМ 02.11.1916
ДОКУМЕНТ №63. 1916 ГОД В ВОСПОМИНАНИЯХ КАРАЧОРОЕВА ЖУНУША, КЫРГЫЗА САРЫБАГЫШЕВСКОЙ ВОЛОСТИ
1916 ГОД. ТУРКЕСТАН. ХРОНОЛОГИЧЕСКИЙ ОБЗОР. ДЕНЬ 39
