Daniyarov.kg

ГАРФ Ф. 102. Оп. 125. Д. 130 ч.11. Л. 16-25.

Бывший губернатор Ферганской области А.И.Гиппиус изложил в документе свою версию событий 1916 года в Туркестане и прежде всего в Ферганской области в связи с расследованием дела о «реквизиции инородцев для тыловых работ». Дело было открыто в 1917 году Чрезвычайной следственной комиссией для расследования противозаконных действий бывших министров, главноуправляющих и прочих высших должностных лиц как гражданского, так военного и морского ведомств (ЧСК). Эта комиссия была сформирована Временным Правительством, пришедшим к власти в результате Февральской революции 1917 года. Дело вела Следственная часть №4, которую возглавлял следователь В.В.Соколов.

Если в первой части своих показаний А.И.Гиппиус подробно излагает события, разворачивавшиеся со 2-го по 22-е июля 1916 года в Ферганской области, то во второй части бывший Ферганский губернатор представляет основанный на 10-летнем опыте работы в администрации Туркестанского края взгляд на изменения в управлении краем, которые имели место после 1905 года и во многом определили ход драматических событий 1916 года.

Более подробный комментарий к этим показаниям (пока к первой части) представлен в статье В.И. ШВАРЦА «О ПОКАЗАНИЯХ «ГУБЕРНАТОРА С ГВОЗДЁМ».

Ссылки на ранее представленные материалы о личности А.И.Гиппиуса и его роли в Туркестанских событиях 1916 года на нашем сайте — в конце данной статьи.

СМОТРЕТЬ ИЛИ СКАЧАТЬ ПОКАЗАНИЯ ЧАСТЬ 2

Текст документа:

[16] Показания бывшего военного губернатора Ферганской области генерал лейтенанта Гиппиуса

ВТОРАЯ ЧАСТЬ

О б ъ я с н е н и я бывших в Туркестане в 1916 году беспорядков версиею революционного брожения среди русских мусульман

Следует, прежде всего, обратить внимание, от каких лиц исходит такое объяснение, насколько эти лица компетентны в высказывании суждений по делам в Туркестане, и нет ли у них каких-нибудь посторонних соображений, своих личных или профессиональных интересов для того, чтобы стремиться представить бывшие события в свете причин революционного значения?

Вот имена лиц, приложивших свои старания к возобладанию такой версии: товарищ прокурора Скобелевского Окружного Суда [М.А.] Френкель, прокурор Ташкентской Судебной палаты Г.В. Меллер, начальник Туркестанского Охранного Отделения подполковник [В.Э.] Энгбрехт, переменивший в 1915 году свою фамилию на русскую Славин, его преемник в 1916 году подполковник [М.Н.]Волков и помощник Туркестанского генерал-губернатора, временно исправлявший летом 1916 года должность генерал-губернатора, генерал М.Р. Ерофеев.[1]

Френкель – еще молодой человек, прибывший на службу в Фергану в 1915 году из Семиреченской области, где также служил недолго, да и Семиреченская область, населенная киргизами и русскими, представляет собою мало подходящую почву для наблюдений над духовным миром мусульман, ибо киргизы совсем не фанатики мусульманства. Туземного языка Френкель не знал.

Меллер прибыл в Туркестан, кажется в 1912 или в 1913 году из Виленского судебного округа, раньше никогда в Туркестане не служил; он приехал в Ташкент с репутацией сторонника тесной работы прокуратуры с Охранным отделением. Все три года своей службы в Туркестане он провел, можно сказать, безвыездно в Ташкенте и в частых отпусках в столицу, если не считать его кратких наездов в разные области Туркестанского края. Достаточно сказать, что при всем моем желании познакомиться с ним лично, я даже запомнил этот исключительный день – это было 15 марта 1916 года, в Ташкенте, когда он отдал мне визит, просидев у меня всего 20 минут. Во время довольно частых моих приездов в Ташкент мне до того ни разу не удавалось его там застать: он был в [16об] отпусках в Петрограде, а при посещении им Ферганы – всего раза три за все три года – он каждый раз торопился в Ташкент, так что в Фергане я его ни разу не видал. Его тесная связь с работою Охранных отделений подтверждалась тем, что при назначении А.А. Хвостова Министром юстиции Меллеру было предложено занять пост Директора Департамента полиции. Он сам об этом открыто всем рассказывал, но пояснял, что от предложения отказался потому, что находил дальнейшую карьеру для себя необеспеченной на посту директора Департамента полиции. Туземного языка он не знает.

Энгбрехт прибыл в Туркестан в 1912 или 1913 году из внутренней России, до того Туркестана совсем не знал, туземного языка не знает. В Фергану он приехал всего раз на два дня.

Волков, его преемник с весны 1916 года, тоже человек совершенно новый в Туркестане. Генерал Климович рекомендовал его мне как своего товарища по корпусу. Туземного языка не знает. В Фергане никогда не был.

Ерофеев бывший корпусной командир, хотя раньше и служил в Туркестане, но его стаж – исключительно строевая служба, по администрации он совершенный новичок, впервые стал служить в туркестанской администрации с конца июня 1916 года, всего за неделю до 25 июня, когда ему пришлось приводить в исполнение высочайшее повеление 25 июня о наборе рабочих. В Фергане он никогда не был, туземного языка не знает.

По личным моим наблюдениям за 10-летнюю службу в Туркестане и по рассказам лиц, прибывавших из других местностей России, мне пришлось познакомиться с одним, на первый взгляд, странным явлением, но оказавшимся вполне логичным и понятным, если принять во внимание стремление служащих к так называемому карьеризму, а иногда даже просто в необходимости доказать свою работу и пользу от своей службы не теми результатами, которые являются как последствие необходимой и полезной работы, при добросовестном к ней отношении, а результатами дутыми при дутом создании самой работы. Это наблюдается во всех ведомствах, когда создаются новые штаты, возникающие часто из какого-нибудь проекта, сочиняемого в Петрограде, но не имеющего корней действительного знания местных условий. Сначала создается теория какого-нибудь административного органа, а потом к этой теории подгоняется практика, причем жизненные потребности вздуваются, извращаются только ради того, чтобы доказать, что вновь созданные штаты приносят пользу и требуют дальнейшего развития.

Я могу это иллюстрировать многими примерами. Из тем, посторонних настоящему моему показанию, ограничусь указанием на одну: на управление лесами в Туркестане. Теория, конечно, отличная: сохранение лесных богатств края, но всякий, ознакомившийся с постановкою этого дела и его развития в Туркестане за последние 10-15 лет, скажет, что вся практика вздута исключительно ради доказательства полезности штатов, в действительности же никакой пользы от управления лесами в Туркестане нет. Создавшееся положение правильно охарактеризовать так: по мере развития штатов леса в Туркестане исчезали. Об этом писали все губернаторы в своих всеподданнейших отчетах, разумеется, избегая говорить совершенно откровенно, но мысль о вреде всей организации постоянно проводилась. К той же области явлений следует отнести управления казенными землями в Туркестане.

Лесное и земельное управление, как хозяйственные дела, имеющие отношения к реальным фактам, способным к документальной проверке, и то сумело создать фикции своей пользы на почве создания фиктивных проступков [17] и, якобы, расширения государственного достояния; такового расширения никак нельзя отрицать, но только оно стало развиваться по мере того, как умножались нелепые претензии чинов лесного надзора!

Например, постановление закона, что “дикорастущий лес” составляет в Туркестане государственную собственность побудило чинов лесного надзора сдавать в аренду с публичных торгов ореховые заросли, где каждое взрослое дерево на счету у родоначальника горного племени и иногда по наследству передаются не только такие заросли, но и определяется, каким деревом должен владеть который сын после смерти начальника рода. Мало того, чины лесного надзора на том же основании стали вторгаться в огороженные небольшие сады частных лиц и по одному признаку отсутствия геометрической симметрии расположения дерев, утверждать, что такое-то дерево есть не посаженное, а “дикорастущее” и, следовательно, должно почитаться государственной собственностью, после чего даже взятие хвороста с такого дерева преследовалось как преступление, с наложением двойных и тройных штрафов.

Введенная нами начальная практика лесного надзора была одною из причин раздражения туземцев против русского управления об этом военные губернаторы Ферганской области писали в своих всеподданнейших докладах.

Во сколько же раз шире открываются перспективы фикции в области политической, когда создается ореол политическим состояниям умов. Я говорю про Охранное Отделение с его совместной работой с чинами прокурорского надзора.

Меллер и Энгбрехт были такими раздувателями политических дел среди туркестанских, в частности, ферганских мусульман. Я вовсе не стремлюсь их в этом обвинять, а высказываю лишь свою личную оценку их роли, как и про тлетворную роль лесного надзора я высказал свое суждение вовсе не для того, чтобы обвинять кого-либо из чинов лесного надзора.

Для пояснения, что цель моя – вовсе не обвинение, а только характеристика положения, как я его сам понимал тогда, еще ранее наступления беспорядков, во время беспорядков и теперь, год спустя после беспорядков, я остановлюсь на моей личной роли в деле лесного хозяйства и покажу, что я сам участвовал в тлетворном лесном хозяйстве и признаю свою деятельность вредной: сам участвуя в направлении лесного хозяйства, я не мог поступать иначе, так как входил в состав организации хозяйства государственных имуществ, в частности – и лесного хозяйства.

До середины 1911 года на помощника губернатора возлагались во всех областях Туркестанского края обязанности Управляющего государственными имуществами области.

Будучи назначен в начале 1907 года помощником губернатора Ферганской области, я вместе с тем принял обязанности Управляющего государственными имуществами этой области.

За полгода до того, 1 июня 1906 года, я прибыл на службу в Туркестан из Петрограда, в Туркестане до того никогда не служил и там не бывал, на первых порах был, разумеется, совершенно неопытен, Туркестан совсем не знал. 3-месячная служба в Ташкенте, затем 4-месячная служба в Самаркандской области были, конечно, недостаточны в смысле подготовки и понимания местных условий и особенностей окраины.

[17об] Работа по управлению государственными имуществами в Ферганской области оказалась в канцелярском отношении, огромная.

Масса протоколов по нарушению лесного устава, масса торгов на сдачу оброчных статей, судебные дела в связи с такими нарушениями и с арендой, – отнимали у меня больше времени, нежели обязанности собственно помощника губернатора. Казалось, было ясно, что организация недостаточна и что обстоятельства требовали увеличения штатов. По докладу лесного ревизора области г. Педанова я вошел с ходатайством о разделении одного из 5-ти лесничеств на два лесничества, с созданием двух новых должностей помощников лесничих, и был поражен, с какою легкостью прошли и были вскоре удовлетворены эти мои ходатайства. Это повело к ходатайству о разделении и еще одного лесничества на два. Переписка росла, возрастали числа протоколов о нарушении лесного Устава, канцелярская переписка увеличивалась. Попутно, по обязанностям помощника губернатора, я занимался изучением земельного вопроса и мне постепенно стала раскрываться неправильность самого создания управлением государственными имуществами.

В архивах я прочел мнение одного из Губернаторов Ферганской области, кажется генерала Чайковского, мнение, относящееся к 1900 году, в том смысле, что леса раньше, когда ими пользовалось на основании обычного права местное население, тщательно береглись туземным населением, но что впоследствии, по мере усиления полицейского надзора, столь бережное отношение стало изменяться в худшую сторону. Затем в Журнале Государственного Совета за март 1900 года в № 64 на странице 6-ой, я прочел мнение Государственного Совета, что бывшее в мае 1898 года восстание в Ферганской области, именно в Андижане известного ишана Манали объясняется проще всего неправильной деятельностью краевого начальства по земельному вопросу, когда вопреки закону, у населения стали отбираться неорошаемые земли, которыми искони оно пользовалось на обычном праве и которые ему были крайне необходимы. Я постепенно стал становиться на критическое отношение к работе Ташкентского управления земледелия и государственных имуществ сначала при А.И. Пильце, затем при А.А. Успенском, с последним у меня шла, как говорится, канцелярская война. Первым поводом к подозрению, что здесь я имею дело с сознательной недобросовестностью, так сказать, ведомственной исключительностью чинов Туркестанского управления, послужила моя совместная работа в 1910 году в Кугадтской комиссии с Л.А. Мустафиным, руководившим из Ташкента всей лесной организацией. Помню, как мы, стоя посреди открытого поля, засеянного табаком, где стояло одно какое-то чахлое деревцо, никак не могли с ним столковаться, что у нас перед глазами: я утверждал, что я вижу перед собой поле, засеянное табаком, а он утверждал, что перед нами лес, при том ореховый. Был в той же комиссии и покойный Н.Я. Шавров, желавший отвоевать спорное поле для Министерства Земледелия в видах передачи земли впоследствии русским крестьянам, в переселенческое управление, сосредоточившееся тогда в Ташкентском управлении земледелия и государственных имуществ.

Этот спор относительно явного факта, который, казалось бы, никакому сомнению не мог быть подвержен, был занесен на протокол заседания и, разумеется, в Петрограде могли подумать, что тут я возбудил неправильный спор. Впоследствии Н.Я. Шавров, уволенный из местной переселенческой организации (в Туркестане) [18] за какую-то историю со своей переписчицей и с непорядками во вверенной ему денежной кассой, перешел в Союз Русского Народа, стал читать сообщения в Русском собрании, печатать ряд статей в “Туркестанском Курьере”, где нападал на всю Туркестанскую администрацию, и, в частности, на меня, утверждая, что я сам про себя говорю, что я анархист, не понимаю, почему ношу генеральскую форму и будто я стрелял в русских крестьян. Эта его лекция была напечатана в органе Пуришкевича “Прямой Путь”, перепечатана в газете “Свет”. Разумеется, все, что касалось меня, было сплошной выдумкой. На самом деле со мною и во мне происходила постепенная перемена взглядов под влиянием накапливающегося опыта и понимания местных условий, и я стал понимать ту вредную роль, какая навязывалась мне всей организацией Управления земледелия и государственных имуществ в Туркестане.

Под конец моей службы в должности помощника Ферганской области я вел непрерывную борьбу с означенным управлением в Ташкенте, и думаю, что эта борьба была одною из причин, по которой было решено изъять Управление государственных имуществ в области из ведения помощников губернаторов и создать новые штаты в лице самостоятельных управляющих государственных имуществ в областях. Эта мера была приведена в исполнение в 1911 году, уже после того, как я был назначен 8 марта 1911 года военным губернатором Ферганской области.

Все рассказанное мною о моем участии в управлении государственными имуществами, в частности, в лесным хозяйством Ферганской области имеет значение лишь иллюстрации, на примере из посторонней сферы деятельности, каким образом возможна полная невинность при очень вредной государственной работе. Прослужи я в Ферганской области всего год или два, я сам не смог бы оценить истинной своей роли: но постепенно накапливающийся во мне опыт и получившееся понимание местных условий раскрыло мне глаза: после 10-летней службы в Ферганской области я могу отнестись критически к себе и к другим.

Вот в таком порядке мысли я и говорю, что я вовсе не склонен обвинять ни Меллера, ни Энгбрехта, ни Волкова, ни генерала Ерофеева, все они люди для Туркестана новые, не могли знать и понимать положения, и возможно, что в своих объяснениях бывших в Туркестане в 1916 году беспорядков революционным движением, просто ошибались по своей неопытности и непониманию положения: они раздували в своих донесениях то, что не надлежало раздувать, так что в Петрограде, где ни в одном ведомстве не было людей, знавших условия Туркестана, могли возникнуть сомнения: кто же прав – военный ли губернатор или группа лиц, ставших в противный ему лагерь?

Сказав в пользу этих лиц все, что я мог сказать, долгом считаю изложить и то, что возбуждает во мне сомнение относительно их искренности в донесениях высшему начальству мне неблагоприятных, вернее – неблагоприятных Н.Я Шаврову, моих взглядах. В области оценок политических явлений и настроений умов есть не только гораздо большая возможность добросовестных заблуждений, но и гораздо больший соблазн и гораздо большая легкость защищать свои положения на предвзятых платформах, нежели в области реальных фактов. Уж если мы никак не могли сговориться с Л.А. Мустафиным и Н.Я. Шавровым, стоя на поле, засеянном табаком, находится ли перед нашими глазами поле или ореховый лес, то что уж говорить про оценку идей и настроений в области политических явлений? Соблазн толковать все вкривь и вкось увеличивается от секретности и даже [18об] конспиративности предварительных исследований со стороны Охранного отделения и прокурорского надзора. Мало знающие местные условия люди, своим даже добросовестным стремлением показать перед начальством усердие и свою деятельность, могут, раз вступивши на ошибочный пусть, потом уже так связаться своими поспешными донесениями, что для них невозможно будет почетное отступление, а силою вещей, они вынуждены подтверждать правильность однажды высказанных взглядов. Потом, опыт политического сыска у нас показывает, что и Охранное Отделение, и прокуратура могут оказываться во власти недобросовестных агентов-провокаторов.

Вот что предшествовало за целый год туркестанским беспорядкам 1916 года и именно в Ферганской области, и даже за 4 года, когда в Ферганской области не было еще ни Меллера, ни Энгбрехта.

Уже при моем предместнике, генерале В.Н. Сусанине на должность Андижанского уездного начальника был назначен подполковник П.П. Иванов, переведенный из Семиреченской области, где он обратил на себя внимание историей с появлением чумы и борьбы с нею, оставив по себе там репутацию, что чума была им выдумана и собственно никакой борьбы с нею не требовалось. Так ли это – я не знаю, я говорю только про репутацию. Прибыв в Андижан, он сразу же занялся явлениями политического характера и вступил в более тесные отношения с Ташкентским Охранным отделением, нежели это обычно наблюдалось у уездных начальников. От него стали поступать военному губернатору длинные донесения “о бандитском движении”, причем разбои, усилившиеся в Ферганской области, главным образом из-за отсутствия организации доступного кредита, процветания вследствие этого ростовщичества, а равно из-за сильного умножения пивных лавок, где свободно торговали водкой и спиртом, в связи с чем стали размножаться и публичные дома, – эти разбои подполковник Иванов стал объяснять, как явление политическое, именуя разбои “бандитизмом”. Сюда пристегивались им и “панисламизм”, и “пантюркизм” и “младо-тюркизм” и т.д.

Когда в марте 1911 года я был назначен военным губернатором, П.П. Иванов перешел уже прямо к политическим арестам. Я был поражен бессодержательностью оснований, по каким им были представлены к административной высылке сразу 9 человек армян и грузин, все относившиеся к ним протоколы сводились к глухой, составленной по одному шаблону редакции: такой-то подозревается в неблагонадежности по донесению “агентов”, причем агенту удалось подсмотреть собрание, где такие-то и такие-то между собою о чем-то переговаривались, но о чем именно – агенту не удалось расслышать. Я написал тогда временно исполняющему должность генерал-губернатора, что представляю полученный мною рапорт, но не нахожу серьезных оснований к административной высылке. Тем не менее эти 9 человек были высланы.

Вскоре поступили от Иванова новые представления к административной высылке, потом опять. Я, наконец, заявил Туркестанскому генерал-губернатору А.В. Самсонову, что прошу его убрать подполковника Иванова из Ферганской области, потому что деятельность его приняла направление нежелательное: он запустил городское хозяйство, улицы Андижана в непролазной грязи, накопилась масса недоимок и все свое время посвящает выдумыванию подозрений политического характера. Не успела эта первоначальная моя жалоба на Иванова произвести свое действие, [19] как от того же Иванова получено было мною новое донесение уже совершенно сенсационного характера. Он вдруг открыл политический, по его словам, заговор против Российского государства, и утверждал, что уже давно еще со времен восстания 1898 года Мад-Али во всем Туркестане производится тайный сбор денег на подготовку нового восстания, что уже заготовлено оружие, все хранится в одном месте и как главу этого политического движения называл Миркамиля Мумынбаева, андижанского жителя, требовал его ареста, высылки. Донесение это поразило меня своей явной нелепостью, главным образом потому, что как на место огромного склада оружия указывалась мечеть в городе Андижане, в том самом городе, где имел свою резиденцию и сам уездный начальник Иванов. Казалось бы, если сам Иванов верил в то, о чем он мне доносил, то прежде всего надлежало произвести обыск в мечети, убедиться в том, что склад оружия, да еще огромный, там существует, а уже потом писать об этом по начальству. Но именно такого предварительного осмотра сделано не было, никакого склада, как потом оказалось, не было обнаружено, да и сбор денег, систематический, в течение десятка лет был невероятен, в особенности потому, что во главе всей организации сбора был назван Миркамиль Мумынбаев. Он – ростовщик, ненавидимый населением, и на него всегда поступали военному губернатору и к генерал-губернатору масса жалоб от населения. Уж если бы он столь долгое время взимал от населения особый налог для каких бы, то ни было целей, то непременно стали бы жаловаться на него и за это. Но такого рода жалоб никогда не поступало, а жаловались только на его ростовщичество и на то, что он, получая по векселям долг, самих векселей не возвращает, а потом взыскивает по векселям вторично. Миркамиль Мумынбаев очень богатый человек, состояние его определяется в 13 миллионов рублей, это типичный скряга, старый развратный человек, и, разумеется, совершенно не годится к той роли идейного, революционного деятеля. К тому же он полуграмотный, едва умеет написать свою фамилию.

История против Миркамиля Мумынбаева была возбуждена его бывшим конторщиком, мещанином Александром Тимофеевым, которого Миркамиль прогнал со службы за учиненный в пьяном виде скандал в конторе. Тимофеев поступил потом на службу в Охранное Отделение тайным агентом, а поднятой историей желал отмстить своему бывшему хозяину.

Вскоре, к осени 1911 года, генерал Самсонов перевел полковника Иванова в соседнюю Самаркандскую область уездным же начальником в маленький захудалый город Ходжент, сказав мне: “Ну, там Иванов при всем желании никакой политики не изобретет”.

После Иванова Андижанским уездным начальником был назначен полковник Бржезицкий, отличный хозяин. Он, по моим указаниям, стал заниматься прямым делом: привел улицы города в прекрасное состояние, взыскал все недоимки, а история с революционным движением сразу же испарилась и с тех пор, в течение 4 лет не возобновлялась.

В конце 1914 или в начале 1915 года прибыл на службу в Туркестан новый начальник Охранного отделения полковник Энгбрехт (ныне Славин), а до того был назначен новый прокурор Судебной палаты в Ташкенте же – Меллер.

Вскоре же история с обвинением Миркамиля Мумынбаева в политических замыслах вновь всплыла, по наговору того же мещанина Александра Тимофеева, который вдруг потребовал от Миркамиля Мумынбаева принять его вновь на службу с угрозою, что если он его на службу не примет, то Тимофеев засадит [19об] Миркамиля “в тюрьму”. На этот раз ему удалось привести свою угрозу в исполнение после того, как Миркамиль отказал ему в месте.

Я хорошо помню, как после совершенного в Андижанском уезде затишья, в смысле каких-либо политических агитаций, я вдруг получаю от полковника Бржезицкого копию присланной ему от начальника Охранного отделения телеграмму, содержание которой я помню дословно: “По имеющимся у Охранного отделения агентурным сведениям в Ферганской области широко поставлено дело сбора денег с политической, революционной целью, в пользу Турции, и во главе этого сбора называют андижанского жителя Миркамиля Мумынбаева”.

Оказалось, что полковник Энгбрехт уже вошел по этому поводу в непосредственное сношение с прокурором Судебной палаты Меллером, и они арестовали в июне или июле месяце 1915 года Миркамиля Мумынбаева, перевезли его в Ташкентскую тюрьму и там заключили.

По законам уголовного судопроизводства дело это не могло миновать губернатора, и в конце концов оно дошло и до меня. Мне были присланы для сообщения моего отзыва 1) рапорт Меллера министру юстиции и 2) донесение Энгбрехта генерал-губернатору с разными приложениями. Все эти сведения подтвердили мне то, что я и раньше знал из донесений уездного начальника полковника Бжезинского, а именно:

– а) что никаких серьезных улик против Миркамиля собрано не было;

– б) что Миркамилю ставились в вину его якобы пожертвования на надобности турецкого флота, каковое пожертвование было, будто бы, передано Миркамилем лично в бытность его в Константинополе известному Энверу-Паше в размере, кажется 100 турецких лир или, на русские деньги, 1000 рублей при свидетелях – жителях Андижана, которые также были в Константинополе и также на приеме у Энвер-паши;

– в) в деле фигурировали написанные на мимеографе прокламации на туземном языке, найденные в Андижане в какой-то старой стене на дворе рядом с домом, где проживал Александр Тимофеев;

– г) кроме того был приложен мимеограф, найденный где-то в поле и еще пол-аршина бикфордова шнура.

Прокламации носили явно провокационный характер, и для меня, как знающего туземный язык, было ясно, что они были на писаны не туземцем, а русским, ибо обороты речи составляли перевод с русских выражений: кроме того, они были довольно бессмысленны: в них говорилось, что “подателю сего листка надлежит вручить сумму денег для надобности турецкого флота”. На бланке были нарисованы череп с двумя костями накрест – эмблема смерти, которая мусульманами не употребляется. Что касается поездки Миркамиля в Константинополь, то в этом ничего удивительного нет, так как из Ферганы ездит свыше 5000 человек ежегодно на поклонение святым местам в Мекке с остановкой в Константинополе для пересадки с одного парохода на другой.

В своем рапорте министру юстиции Меллер свидетельствовал, что дело было возбуждено “мещанином Александром Тимофеевым”, который, живя давно в Андижане, прекрасно владеет туземным языком и, переодеваясь в костюм туземцев, разъезжает под видом торговца по Фергане и таким способом имеет, будто бы, возможность узнавать настроение туземцев по отношению к русскому правительству, и вот он-то, мещанин Тимофеев, и утверждает, что все сообщенное Охранным отделением относительно вредной революционной деятельности Миркамиля Мумынбаева есть [20] сущая правда. На этом основании прокурор Меллер, основываясь на каких-то статьях уголовного судопроизводства, постановил Миркамиля арестовать и доставить в Ташкент, приняв такой как меру пресечения, а засим возбудить против Миркамиля дело по таким-то статьям.

Донесение полковника Энгбрехта генерал-губернатору являлось скорее полемической статьей литературного характера, и никак не серьезной деловой бумагой. Он распространялся в своем донесении на счет “панисламизма”, “пантюркизма”, “бандитизма” – все на темы, давно мне известные еще с 1911 года по донесениям полковника Иванова, затем указывалось на изречение Корана и т.д.

На своем отзыве генерал-губернатору (генералу Ф.В. Мартсону) я изложил свою оценку рапорта Меллера и донесения Энгбрехта в том откровенном виде, в каком пишу и настоящее свое показание.

Относительно рапорта Меллера министру юстиции я сказал, что этот рапорт свидетельствует о совершенном незнании и непонимании Меллером местных условий: что торговые дела и сделки при помощи разъезжающих торговых агентов, действительно, в здешнем обычае, но только при условиях, исключающих возможность всяких переодеваний, именно: торговые агенты разъезжают по Ферганской области с исключительной целью выдачи денежных задатков под очередные окучки и поливки хлопковых полей в счет будущих расчетов по предварительно закупленному урожаю хлопка, причем цена на будущий урожай условливается наперед, а в обеспечение уплаты по полученным денежным задаткам хлопководы дают агентам векселя на имя фирмы, от имени которой действует агент, следовательно хлопковод должен знать в точности фирму, от имени которой прислан агент, и, конечно, должен знать в точности место куда хлопок должен быть отвезен хлопководом, дабы произвести потом денежный расчет по векселям и по остающейся уплате денег; что поэтому, разумеется, никто из хлопководов, которые всегда отлично знают, с какой фирмой и с каким именно агентами они имеют дело, не станет вступать ни в какие сделки с лицом переодетым, да и для совершения таких сделок ведь нужны крупные денежные суммы, достигающие по одной волости нескольких сотен и миллиона рублей только ради того, чтобы узнать настроение умов населения; кроме того мне известно, что мещанин Тимофеев человек без капиталов, живет в Андижане в маленькой квартире, на дворе, где имеются и другие мелкие жильцы, так что совершенно невероятно, чтобы его периодические выходы из своей квартиры в переодетом виде (вместо русского костюма в мусульманский с чалмою на голове) оставались незамеченными остальными квартирантами, его соседями; что никакою торговлей он не занимался, а живет на средства, никому не известные (вероятно на средства Охранного отделения); что среди населения он, действительно появляется, но только не в переодетом виде, а в настоящем своем русском костюме и при этом заводит с населением разговоры на темы политические, причем в доказательство, я приложил рапорт одного волостного управителя, где он доносит, что Тимофеев вступил с ним в разговор на тему о непорядках русского управления, спрашивал, правда ли, что мусульмане стремятся восстать против русской власти, и т.д. Одним словом, деятельность Тимофеева носила характер агентурный, даже с оттенком провокаторства, и такого-то агента прокурор Меллер рекомендовал [20об] вниманию министра юстиции как лицо, показания которого о политическом состоянии области заслуживают внимания. Я писал также в своем отзыве, что Миркамиль представляет собой тип патологического скряги и ростовщика, и что приписываемая ему роль идейного революционера совсем ему не к лицу; что наговоры Тимофеева объясняются гораздо проще личной ссорой его с Миркамилем, который прогнал этого своего бывшего конторщика за буйство и скандал, учиненный им в пьяном виде в конторе; писал я также и про домогательства Тимофеева вновь поступить на службу Миркамиля, про отказ последнего и про угрозы Тимофеева посадить Миркамиля в тюрьму.

В таком же духе дал я свой отзыв и о донесении начальника Охранного Отделения полковника Энгбрехта. Я сказал, что донесение это свидетельствует о совершенном незнании и непонимании Энгбрехтом местных условий, что оно несерьезно, что, если полагаться на свидетельства двух сартов, в присутствии коих Миркамиль будто бы, передал в Константинополе Энвер-паше 100 турецких лир, то надлежало бы расследовать, зачем же эти-то андижанские сарты-свидетели попали в Константинополь и являлись к Энвер-паше, и что хотя по предшествующей моей службе в Турции я могу свидетельствовать, что турецкие чиновники, низшие и высшие, не прочь брать деньги с кого угодно, но что совершенно невероятно, чтобы такое высокое лицо (турецкий министр), согласившись на допущение к приему андижанского, полуграмотного туземца-миллионера, ограничился доброхотным пожертвованием на турецкий флот сотни лир, – сумма эта ничтожная для такой обстановки; что ссылка Энгбрехта на изречения Корана в доказательство правильности оценки им конкретного обвинения против Миркамиля также наивна, как если бы в числе рассуждений по поводу какого-нибудь русского политического процесса приводить выдержки из Евангелия; что столь же неосновательны ссылки на пьесу, напечатанную на туземном языке “Палес-куш” (в переводе “Отцеубийца”), которую я лично читал в подлиннике (русского перевода ее нет), что делаемые из нее Энгбрехтом выводы, по моему мнению, совершенно неверны, во всяком случае никакого отношения к конкретному делу Миркамиля эта театральная пьеса иметь не может.

Генерал-губернатор, генерал Мартсон переслал мое письмо в Петроград и потом мне говорил: “Ваше письмо обходит теперь всех министров и произвело впечатление”.

Результаты такого впечатления я вскоре ощутил на себе, а впоследствии они отразились на моем увольнении от службы “по домашним обстоятельствам”.

Я вскоре же понял, что наступил на весьма чувствительный нерв нашего государственного управления.

С октября или ноября 1916 года на меня стали поступать доносы из города Скобелева от некого “Мохова”, указавшего и свой адрес в Скобелеве. Доносы посылались прямо в Петроград на имя министров военного, внутренних дел, юстиции и в Правительствующий Сенат, о чем я узнал лишь в декабре 1915 или в январе 1916 года. Весьма характерно для порядка нашего управления и в частности для характеристики бывшего военного министра Шуваева, что вместо того, чтобы прежде всего призвать меня и открыто спросить, что это за доносы, генералу Мартсону было предложено расследовать доносы “тайно”. В.Ф. Мартсон, человек благородный и весьма порядочный, призвал меня к себе, сообщил мне, что “у Вас завелся какой-то враг”, что поступают на меня явные доносы, что приказал [21] Начальник Главного Штаба разъяснить эти доносы тайно, что он командирует для этой цели своего старшего чиновника для поручений … Радзеевского, но просил меня не показывать виду, что я что-нибудь знаю.

Действительно в январе месяце 1916 года прибыл в Скобелев Радзеевский и стал тайно расследовать, опрашивая разных лиц и разыскивая Мохова по данному Моховым адресу. Оказалось, что никакого Мохова в Скобелеве нет, данный адрес вымышленный, а по дефектам пишущей машинки, на которой были написаны доносы, удалось установить, что их писали на машинке, находящейся в скобелевском полицейском управлении, и что эту машинку брал к себе на дом полицейский пристав Бушинский.

Полицейский пристав Бушинский имел основания быть мною недовольным. Он служил раньше в Иркутске и был принят мною на службу по рекомендации начальника штаба 1-го Туркестанского корпуса генерала Лилиенталя. Я имел основания быть требовательным в смысле особой честности его службы, но он не оправдал моих надежд. Будучи назначен мною полицейским приставом в Коканд, он стал заниматься тайной торговлей разрешений на покупку пива и спиртных напитков, а кроме того, устроил себе оброчную статью из печатания бланков для внесения домохозяевами списка проживающих у них жильцов, печатая эти бланки только в одной типографии и запрещая другим типографиям принимать такую работу, а затем продавал эти бланки домохозяевам по повышенной цене, с обращением выручки в свою личную пользу. Я не постеснялся назначить расследование, как только до меня дошли слухи о таких проделках Бушинского, а затем – дать законный ход расследованию. Бушинский был предан Окружному суду, который и осудил его за мздоимство или вымогательство, – теперь я точно не помню, за что именно.

Этот Бушинский и стал вскоре близким человеком местному прокурору в Скобелеве Загорскому. И лично мне жаловался, что к нему пристает прокурор местного Скобелевского окружного суда Загорский, все требуя от него “обвинений против Ферганской администрации”. Прокурор Загорский также принял по отношению к Ферганской администрации положение явно враждебное, придираясь по пустякам. Я вначале объяснял это его болезненным состоянием (у него простреленная нога, и он от постоянных страданий стал чрезвычайно нервным); но впоследствии я понял, что он действует не от себя, а под давлением Меллера, который также стал не только придирчив, но и явно несправедлив к ферганской администрации и, в частности, ко мне, возбуждая вздорные дела, которые в Правительствующем Сенате неизменно оканчивались признанием правильности моих действий. Потом, уже в мае и июне 1916 года, министр юстиции А.А. Хвостов лично говорил мне, что прокурор Загорский приезжал в Петроград (в мае или июне) и заявил министру юстиции, что он лично ровно ничего против меня не имеет (мы были с ним всегда в очень хороших отношениях), но что на него давит прокурор Судебной палаты Меллер.

Меллер стал особенно сильно давить на прокурора Загорского после 10 февраля 1915 года, когда за явным отсутствием улик, было прекращено дело Миркамиля Мумынбаева и, следовательно, генерал-губернатор и министр юстиции получили возможность убедиться в совершенной правильности моей критики действий Меллера и Энгбрехта в этом раздутом ими деле. Вот тогда-то прокурор Загорский, натравливаемый Меллером, и стал требовать от Бушинского обвинений против губернатора, и доносы анонима Мохова особенно усилились.

После доклада по расследованиям о доносах, произведенного Радзеевским, доклада во всех отношениях мне благоприятного, я был вызван в апреле месяце 1916 года в Петроград по личному приказу военного министра Шуваева.

История этого вызова оказалась следующая, как мне в частных беседах сообщили некоторые высшие чины Главного Штаба.

На одном из доносов “Мохова” (анонимных, но принадлежащих авторству полицейского пристава Бушинского) военный министр генерал Шуваев [21об] положил в середине марта 1916 года какую-то поспешную резолюцию, весьма для меня неблагоприятную. В точности она мне неизвестна, некоторые высшие чины Главного Штаба мне только говорили: “Резолюция была ужасная, мы ему говорили, ведь так нельзя же, надо вызвать: по крайней мере, в Петроград генерала Гиппиуса и, хотя на словах спросить его, что это за история: но, вот после этого Вас и вызвали.”

Явился я в Петрограде к генералу Шуваеву в конце апреля 1916 года: он меня спросил: “Какие у Вас отношения с чинами судебного ведомства?” Я ответил: “Отличные.” – “Говорили ли Вы речь в Военном собрании два года тому назад на следующий день после объявления войны?” Я ответил, что объявление войны застало меня в отпуску в Финляндии в городе Ловизе, именно из-за объявления войны я прервал свой отпуск и, так как в Ловизе началось паническое бегство среди дачников, то я никак не мог вскоре оттуда выбраться, и только телеграммными сношениями с финляндским генерал-губернатором мне удалось наконец достать несколько билетов на железную дорогу для себя и моей семьи; выехал я из Финляндии 22 июля, а в Скобелев прибыл 4 августа. Это можно проверить по моим приказам, напечатанным в местных “Областных ведомостях”. Генерал Шуваев спросил меня: “А не говорили ли Вы речи по поводу взятия Перемышля?” Я ответил, что никакой речи не говорил. Генерал Шуваев сказал мне: “Ну так вот что: у меня самого совершенно нет времени заниматься этим делом, пойдите Вы к министру юстиции и переговорите с ним, а я его предупрежу о Вашем приезде, он назначит Вам день приема.”

6 мая 1916 года я по вызову министра юстиции явился к нему. А.А. Хвостов меня спросил, что я докладывал военному министру. Я ответил, как выше изложено и добавил, что все эти вопросы я сам понимаю как следствие доносов на меня из Охранного отделения и от местной прокуратуры, а быть может, и от председателя местного Окружного суда, который стал вдруг, с ноября 1915 года беспричинно и совершенно нелепо нападать на меня не в личных сношениях, ибо личные отношения у меня были с ним всегда отличные, а всегда писанием записок, именно критикуя деятельность Елизаветинского благотворительного комитета, довольно широко поставленного и развившего свою деятельность по помощи семьям запасных нижних чинов благодаря мне и моей жене. Я был председателем местного комитета, а жена моя председательствовала в комиссиях по устройству мастерских. Эти нападки были настолько нелепы и не поддавались никаким логическим обсуждениям, что я наконец решил все заседания комитета, с присутствием Е.С. Ковалева (председателя Скобелевского Окружного суда) вести не иначе как со стенографическим отчетами в ограждение себя на всякий случай от каких-нибудь новых нападок. Я привез с собою эти стенографические отчеты и имел ввиду представить их военному министру вместе с особой запиской по поводу всех этих нападок на меня прокурора Загорского и председателя Окружного суда Ковалева: все эти нападки я объяснял себе как результат толчка, исходящего от прокурора Судебной палаты Меллера вследствие ведомственной сплоченности чинов судебного мира, неудовольствие же Меллера я навлек на себя из-за того, что он в деле ареста Миркамиля Мумынбаева работал дружно и заодно с ташкентским Охранным отделением, а я разоблачил провокаторскую деятельность Охранного отделения по части неосновательного возбуждения вопроса о революции среди ферганских мусульман.

А.А. Хвостов попросил меня передать ему все привезенные мною с собою [22] материалы и сказал, что он сам займется разбором всего дела.

“Потом я несколько раз заходил к директору 1-го департамента Министерства Юстиции С.Н. Трегубову, который ближайшим образом вел все это расследование, и я постепенно узнавал от него, что расследование все более и более выясняет мою правоту, что были ускорены рассмотрением дела в Правительствующем Сенате по поводу моих разногласий с Меллером из-за разных дел и что Сенат все эти разногласия разрешил в мою пользу.

Примерно через месяц я явился к Министру юстиции на общий прием, чтобы узнать, кончилось ли расследование и можно ли мне уехать обратно.

А.А. Хвостов принял меня очень любезно, сказал, что расследование кончилось, что у него на днях был прибывший из города Скобелева прокурор Загорский, который уверял, что наши личные отношения с ним всегда были прекрасные, но что в нападках на меня виноват не он, а прокурор Палаты Меллер, который приказал ему так действовать. А.А. Хвостов сказал мне: “Я им укажу, надеюсь, что голос Министра юстиции еще значит для них что-нибудь”. Затем добавил, что не хотелось бы перемещать председателя Окружного Суда Ковалева, так как он старик и дослуживает свою службу.

“После того я являлся [к] начальнику Главного Штаба генералу Михневичу, которому объяснил, что все эти истории и доносы возникли на почве моих разоблачений провокаторской деятельности Охранного Отделения в деле туркестанской мнимой революции, но что я рад, что в конце концов все эти господа остались не при чем. Генерал Михневич с грустью заметил мне, что к сожалению эти охранные отделения всюду во всей России занимаются темными делами, и ничего с этим не поделаешь; что же касается моего спокойного отношения к чинам прокурорского надзора и вообще судебного мира, то советовал мне не быть столь оптимистично настроенным: “Вы увидите, как только Вы вернетесь в Фергану, на Вас посыпятся новые какие-нибудь доносы из той же охранки и от тех же прокуроров, они Вас не оставят в покое, а станут Вас долбить и долбить, до тех по пока Вас оттуда не выпрут. Я Вам даю добрый совет: уходите Вы оттуда. Я уже думал о Вас и, встретив на днях военного генерал-губернатора областей, завоеванных в Турции, спросил его, не согласится ли он дать Вам [NB: в оригинале – “мне”] пост губернатора там – в ведении Кавказского наместника, генерал Пешков сразу же ответил, что примет Вас с величайшим наслаждением, так что берите этот пост и уходите пока не поздно”.

Я ответил, что ни в каком случае на такое предложение не пойду, что я кругом прав, но что мне приходится бороться против охранок, прокуроров и других лиц в деле, которое я считаю правым, в этом и заключается государственная служба, покидать же поле сражения я не намерен, доносов же никаких я не боюсь”.

Наконец вызвал меня к себе Военный министр, кажется 10 июня 1916 года. Начал он со мной беседу, как говорится, за здравие, а кончил за упокой.

Встретил он меня любезно стал говорить тихим голосом, нараспев: “… ну вот, дело кончилось, может быть они сделали какие-нибудь ошибочки, а может быть и Вы сделали какие-нибудь ошибочки; поезжайте себе с Богом домой”.

Я спокойно ответил, что никаких ошибок не делал, а если были обнаружены с моей стороны какие-нибудь ошибки, то я просил бы их мне указать.

[22об] Казалось бы, после целого месяца специального расследования, всей переписки имел же я право услышать несколько более определенный результат, нежели певучее заявление “может быть они в чем-то виноваты, а может быть и Вы в чем-то виноваты”. Из-за такого результата незачем было держать целый месяц губернатора в Петрограде. Генерал Шуваев вдруг страшно рассердился, стал кричать и сказал мне буквально следующее: “А-а-а, так значит Вы – “святой”… Отвечайте мне сейчас же: святой Вы или не святой?”

Я, разумеется, молчал. Тогда генерал Шуваев, выждав некоторое время, тем же голосом сказал мне следующие весьма странные слова: “Ну так я сам Вам скажу: Вы – не “святой”, потому что я – военный министр, и то не святой. Я – военный министр, делаю ошибки, и Вы – губернатор, должны делать ошибки, значит, о чем же и разговаривать…”

Так я и ушел от него под тяжелым впечатлением какой-то нелепости. Зачем же меня вызывали из-за 5000 верст в Петроград?

Эту смешную сцену я рассказывал тогда же нескольким высшим чинам Главного Штаба и вообще Военного Министерства и спрашивал: “Что, он у вас – больной? Так пусть лечит свои нервы”, и однажды услышал в ответ: “Разумеется больные нервы: служил 20 лет в интендантстве и растрепал свои нервы; какой он военный министр?”.

Такой ответ меня успокоил, и я уехал в середине июня в Скобелев, остановившись на 5 дней в Москве для разъяснения в центральном управлении Елисаветинского комитета своих недоразумений с Ковалевым. Товарищ председателя, предводитель московского дворянства Базилевский внес в центральный комитет мои препирательства с Ковалевым, к которым Комитет отнесся в весьма сочувственном мне виде: оставил нападки Ковалева без внимания.

В Москве же приехал ко мне генерал Пешков, который передал мне предложение начальника Главного штаба занять пост помощника генерал-губернатора и сообщил мне, что Меллера решено убрать из Ташкента. Окончательную аттестацию его неблаговидных действий по отношению ко мне дал прибывший вскоре же в Петроград генерал-губернатор генерал Мартсон в письме на имя министра юстиции от 8 июля 1916 года № 48, о чем мною уже упоминалось. Незадолго до того был переведен и дружно работавший с ним начальник Охранного отделения полковник Энгбрехт: он был назначен из Ташкента во Владимир. Вместо него был назначен подполковник Волков, которого генерал Климович (директор Департамента полиции) рекомендовал мне как человека порядочного и как своего товарища.

Казалось, все таким образом успокоилось. И я, вернувшись в Скобелев, вполне нравственно удовлетворенный, написал в Тифлис генералу Пешкову, что революционная затея Энгбрехта и Меллера и все последствия ее в виде моих столкновений с прокурорским надзором и с председателем Окружного суда ликвидированы вполне для меня благополучно и ныне я с особою охотой согласен перевестись в Тифлис. Это было, кажется, 6 июля, а 12 июля я получил официальное предложение начальника Главного штаба принять пост помощника генерал-губернатора, о чем выше я говорил.

На самом деле благополучие продлилось недолго. В Туркестане начались беспорядки с 4 июля из-за выполнения Высочайшего повеления 25 июня. Меллер, [23] бывший в отпуску, вскоре вернулся в Ташкент, где застал генерала Ерофеева в должности временно управляющего краем вместо генерала Мартсона. Генерал Ерофеев был новичок в деле управления краем, и приехав в конце июня месяца в Ташкент, сразу же оказался в чрезвычайно трудном положении исполнителя указаний Штюрмера по исполнению Высочайшего повеления 25 июня. Начались беспорядки. От установления взгляда на них зависело принятие тех или иных мер по отношению туземцев. Неопытность генерала Ерофеева сыграла в этом деле роковую роль.

Генерал Ерофеев поддался влиянию Меллера. Всем было известно, что генерал Ерофеев вел, как говорится, компанию с Меллером. Понятно, что и на начавшиеся беспорядки он усвоил себе взгляд, что тут не ошибка Штюрмера, а “восстание” или “бунт”. От самого начала беспорядков такая точка зрения взяла себе выражение в странном приказе генерала Ерофеева по краю: он вдруг объявил (приказ напечатан был в официальной газете “Туркестанские ведомости”), что туземцы в знак признания ими русской власти и покорности обязаны вставать и почтительно кланяться каждому офицеру и каждому чиновнику. Так как понятие “чиновник” охватывает весьма широкий круг лиц разных ведомств, из коих многие ограничиваются вместо полной формы ношением одной фуражки с кокардой, то приказ этот туземцы, разумеется, не могли бы и выполнить при массе чиновников, служащих и проживающих во всех городах Туркестана. Приказ этот как бы наталкивал на разные малые недоразумения, ибо подавал повод к законным требованиям невыполнимого требования: приказ был к тому же напечатан только на одном русском языке и можно было, наверное, сказать, что туземцы его и не знали.

Из того же взгляда логически вытекали и мероприятия, реагировавшие на первоначально обнаруженное местными туземцами нежелание давать рабочих при отсутствии всяких правил набора. Нежелание выражалось в коллективных протестах толпами народа; толпы учиняли бесчинства. На это генерал Ерофеев реагировал посылкою карательных отрядов, а как только карательные отряды привели к еще худшим результатам, так у генерала Ерофеева не оставалось иного способа оправдать своих поспешных распоряжений, как утверждать, что туземцы учинили бунт против верховной власти.

Для Меллера создалось поле деятельности, где он мог оправдать себя за прежнюю деятельность, когда им был поднят неосновательный шум в деле ареста миллионера Миркамиля Мумынбаева: его репутация пострадала из-за моих официальных донесений, разоблачающих провокаторскую роль мещанина Александра Тимофеева, тайного агента Ташкентского Охранного отделения, с которым Меллер работал дружно.

Случилось так, что и во время начавшихся беспорядков я занял положение особое, оценивая причину беспорядков не как результат революционного или мятежнического настроения туземцев, а как результат ошибок Штюрмера, генерала Шуваева и генерала Ерофеева.

Понятным последствием такого стечения обстоятельств был новый взрыв тайных доносов на меня, источник коих находился, разумеется, из того же прокурорского надзора и из того же охранного отделения. На этот раз Меллер и охранное отделение особенно постарались, и дело с тайными доносами на меня разрослось огромное. Доносы были в этот раз [23об] еще нелепее, нежели анонимные доносы Мохова-Бушинского по внушению прокурорского надзора, но они встретили чрезвычайно благодарную почву в интересах высших правительственных лиц: Штюрмера и генерала Шуваева, которым было выгодно стараться доказать, что Ферганская область отнюдь не составляет исключение из общего правила бунта в Туркестане, что если Ферганская область вдруг успокоилась, то только потому, что я, будто бы, клятвенно обещал туземцам не брать от них рабочих и таким образом нарушил Высочайшее повеление. Такое утверждение шло вразрез с ясным смыслом моего воззвания к населению от 16 июля. Тогда Меллер распорядился “изъять из обращения” означенное мое воззвание под предлогом, что оно противоречит Высочайшему повелению. Эти нелепые, ложные доносы военный министр генерал Шуваев включил в свой всеподданнейший доклад Государю, нарушив такой поспешностью уголовный закон, требующий по всяким обвинениям выслушивать предварительные объяснения, генерал Шуваев был уже связан в дальнейших по отношению ко мне действиях и становится вполне понятным сделанные мне генералом Архангельским заявление, что никакие мои объяснения не будут иметь значения: об этом я раньше уже говорил[2].

Выше версия революционного объяснения бывших в Фергане беспорядков изложена с точки зрения работы прокурорского надзора в лице Меллера, Ташкентского Охранного отделения и генерала Ерофеева. Я изложу тот же вопрос по существу, как я понимаю положение на основании своего долгого знакомства с востоком.

Политическое положение Ферганы и вообще Туркестана.

Следует откровенно признать, что русское управление Туркестана не оправдало надежд туземцев. Это очень ясно вытекало из вступительной речи А.Н. Куропаткина, когда он прибыл в Ташкент 8 августа 1916 года вслед за своим назначением на пост туркестанского генерал-губернатора. Он, между прочим, рассказал, какие простые, доверчивые отношения были у туземцев 50 лет тому назад, как дружественно они относились к русским, и что тогда показалось бы немыслимым восстание туземцев против русской власти, а теперь об этом говорят… Он рассказал, как его поразила странность, что ни в одном министерстве ему не могли объяснить, какого плана придерживаются у нас при управлении Туркестаном и в чем заключается проводимая нами программа.

Из этих слов я понял, как далеко стоял в последнее время А.Н. Куропаткин от нашей администрации, иначе ему не могла бы и прийти в голову мысль обращаться с такими вопросами в наши министерства. Все горе и состоит в том, что ни у кого никогда никакого плана и никакой программы не было, кроме того плана и той программы, какие логически вытекали из самой структуры административной машины, всепоглощающей, централизующей, но не оставляющей ясного представления в сознании временных, случайных носителей власти. И план, и программа заключались в законах, но законы, частью не исполнялись, частью видоизменялись новеллами, инструкциями, а то и так просто, местными распоряжениями генерал-губернаторов, мало знакомых с краем. Из первоначальных [24] законов постепенно вытравлялся весь дух, мотивы их забывались и, в конце концов, управление велось, можно сказать, циркулярами, не только не связанными с законом, но противоречащими основной мысли их. Можно сослаться, в подтверждение сказанному, на закон о вакуфах, на законы землеустроительные, на сельское управление, на переселенческие дела. Туземцы отлично подметили расхождение у русского правительства слов с делом. Когда я одно время был помощником губернатора Самаркандской области (в 1906 году) образованные туземцы представили мне по вакуфному вопросу записку, где ярко проведена параллель между постоянными уверениями сменявшихся генерал-губернаторов об уважении русского правительства к обычному праву туземцев и между печальной действительностью управления, постепенно отнимающего у туземцев все и ничего не дающего взамен. В конце моего пребывания в Туркестане появился проект об упразднении туземных народных судей и замены их русскими мировыми судьями, что означало бы, при местных условиях, фактическое упразднение всякого низшего суда. Тема эта большая, и в задачу настоящего показания не входит исчерпывать ее. Я хотел только не быть совершенно голословным при выражении мысли, что наше управление накопило для туземцев очень много данных для того, чтобы чаша долготерпения переполнилась, и чтобы мысли туземцев обратились в сторону стремления избавиться от русской власти, причем у носителей власти создалось впечатление, что слияние Туркестана с Россией идет быстрыми шагами вперед. Чем полнее шла централизация власти в Петрограде, чем больше обессиливалась власть генерал-губернатора и местных губернаторов, чем больше насущные нужды местного населения приносились в жертву разным проектам, сочиняющимся в отдельных ведомствах и в Петрограде, тем сильнее ширилась пропасть между населением и высшим правительством и росло взаимное непонимание.

И, тем не менее, возникшие летом 1916 года в Туркестане беспорядки не имели никакого отношения к тем мотивам, на которые указывало Охранное отделение в своей оценке местного политического положения, т.е. никакого отношения к бунту против верховной власти.

С внешней стороны это доказывается тем, что при надлежащем обращении военного губернатора с населением и надлежащем управлении, население Ферганской области успокоилось и стало охотно давать рабочих для действующей армии, с внутренней же стороны это доказывается особыми современными условиями, в каких находится мусульманское население не только Ферганы, но и всего Туркестанского края. Условия эти были чрезвычайно для русского правительства.

Главное счастье для русского правительства [заключается в том], что мусульманское население Туркестана не имеет в настоящее время того конкретного мусульманского центра, около которого оно могло бы охотно и с видимой надеждой на успех объединиться для восстания против русской власти.

В прежнее время таким центром считалась Турция. Однако события последнего десятилетия в Турции отдалили мусульман от нее. Это требует пояснения.

[24об] За последние 30 лет государственное управление в Турции изоляционировало от прежних, старо-мусульманских порядков в сторону современных общеевропейских: вакуфы, к которым еще в 1870 году были приписаны 3/4 всех земель в государстве, утратили свое былое значение, были созданы нижние, средние и высшие школы светские по европейскому типу, совершенно заслонившие собою прежние мусульманские мактабы и мадрасы; окружные суды, руководствующиеся кодексом Наполеона, переведенном на турецкий язык, отодвинули на задний план прежние мусульманские суды, руководствовавшиеся кораном и шариатом, причем следует иметь ввиду, что весь духовный облик образованных мусульман старого закала не отделим от мусульманской юриспруденции, написанной на священном языке корана, и на изучение этого языка и этой науки интеллигентные мусульмане старого закала тратили по 20 и 25 лет, объявленное в последние годы равноправие всех нововведений ввело не только в среду чиновничества, но и в военную среду христиан и евреев, ограничение власти султана турецким парламентом умалило значение султана как халифа.

В Туркестане мусульманское население оставалось последние 50 лет вне всякого политического воздействия со стороны русского управления. Оно жило своей обособленной жизнью, свободно отдавая своих детей в низшие мусульманские школы – мактабы, а затем в высшие – мадрасы, оно имело свой народный суд, свою выборную туземную администрацию, вакуфы продолжали существовать; оно совершенно не имело русского языка, никто из туземцев не состоял на государственной службе, не нес военной повинности. Были два чуждых друг другу мира: русские – в роли управителя, и мусульмане – в роли управляемых. Связь между ними состояла только в требовании и уплате податей, в наложении и отбывании наказаний.

Если признать, что всякий фанатизм коренится, в конце концов, в личных интересах руководящего, более интеллигентного слоя населения, то следует сделать вывод, что туркестанские туземцы, вернее: высшее, духовное, руководящее сословие утратило в своем значении, влиянии и в личных материальных благах, гораздо меньше, нежели такое же сословие в Турции, а потому решительно нет никаких оснований подозревать у туркестанских мусульман стремление отойти от России и теснее примкнуть к Турции.

Приведенные исторические параллели не составляют для туркестанских мусульман какой-нибудь неосязаемой отвлеченности: они прекрасно знакомы с современными условиями турецкого управления по ежегодным, многочисленным паломничествам в Мекку через Константинополь. Из одной Ферганы выдается ежегодно свыше 5000 паломнических паспортов. Турецкие власти расхолаживают к тому же наших мусульман крайне подозрительным к ним своим отношением, например, только одним русским мусульманам запрещено приобретать в собственность земли в пределах ограды священной Мекки. Современную Турцию туркестанские мусульмане называют “гяурской” и к ней не тянутся и не могут тянуться по самому смыслу военного положения.

Иного самостоятельного, мусульманского государства, которое служило бы для наших мусульман в Туркестане центром притяжения, нигде нет. Персия – страна шиитов, еретиков, да и чуждая и по расе, и по языку.

Остаются Афганистан, Бухара и Хива.

Из этих трех государств Хива сумела вызвать к себе общее презрение, Бухара пользуется уважением, Афганистан – мало известен, с ним почти нет никаких сношений.

[25] Бухара пользуется уважением потому, что там сосредоточена высшая мусульманская ученость, в ее мадрасы приезжают доучиваться те, кто кончил курс наук в мадрасах остальных городов Туркестана. К тому же и Русское Правительство, вернее русские государи, всегда отдавали гораздо больше внимания бухарскому эмиру, нежели хивинскому хану.

Каждое из названных трех государств представляет собою удобные базы для иностранных интриг против России на почве мусульманского фанатизма, и никак нельзя сказать, что таких попыток не было или не будет. Совсем наоборот, даже не вдаваясь в область тайных разведок, можно с уверенностью сказать, что такие попытки были и будут, ибо в жизни проявляется и борются всякие течения мысли и воли, идейных и материальных интересов. В этом отношении, то есть в смысле базы для иностранных интриг Бухара представляет собою наибольшую опасность для нас.

Однако разве лишь крайность способна толкнуть туркестанского мусульманина броситься в объятия Бухары. Крайность такая может возникнуть, например, в том случае, если модные теперь учения относительно национализации земли, упразднения земельной собственности и т.д. начнут пугать умы мусульман, совершенно невосприимчивых к таким учениям: в стране с искусственным орошением слишком уже наглядна вся необходимость личной земельной собственности, к тому же и Корану, и шариату чужды наши новые учения.

Без особой же крайности туркестанские мусульмане не станут тянуться к Бухаре – для этого вся прежняя история Бухары не представляет для них соблазнительных воспоминаний. В особенности же Фергана не может иметь к тому склонности. История Ферганы, этого бывшего Кокандского ханства наполнена беспрерывными войнами с Бухарой, уже скорее она стала бы стремиться к независимости, но и тут воспоминания отравляются господством киргиз, меньшинства над огромным большинством нынешнего оседлого сартского населения.

Таким образом, нигде нет прицепок к предположению, что беспорядки, возникшие в Фергане и во всем Туркестанском крае в июле 1916 года, произошли на почве восстания туземцев против русской верховной власти.

История русского владычества знает только одно восстание в Фергане, именно майское 1898 года под предводительством Мад-Али ишана, но следует признать, что никто иной, как сама русская, местная власть по своему, можно сказать, невежеству и непониманию насущных нужд туземного населения довела его до отчаяния, именно когда вопреки точному постановлению закона 1886 года обеспечивавшему всему местному населению право собственности на земли, которыми население с незапамятных времен пользовалось и распоряжалось, стала вдруг отбирать земли не орошенные и не обрабатываемые, крайне нужные во всяком хозяйстве. Связь между этими неразумными распоряжениям генерал-губернатора и последовавшим брожением среди населения установлена в Журнале Государственного Совета за 1900 год № 64 (стр. 6).

В заключение следует сказать, что именно события последних двух лет перед возникновением в Фергане и во всем Туркестане беспорядков [25об] наглядно показали, что у населения и в мыслях не было волноваться на политической почве. Эти два года были временем патриотического подъема наших мусульман в пользу русских войск. Стоит только посмотреть для проверки настоящих моих слов соответствующие номера местных газет, где описывалось, с какими почестями встречались мусульманами на всех железнодорожных станциях и провожались русские войска, уходящие на фронт: население, встречало их с музыкой, устраивало обильные угощения. В архивах областных правлений можно найти телеграммы командиров частей с просьбою передать местному мусульманскому населению благодарность за выказанное войскам сочувствие и пожелание побед. Лично на мое имя поступило несколько таких телеграмм. Наконец, по всему Туркестанскому краю мусульманское население собрало по добровольной между собою подписке крупные суммы денег в пользу оставшихся семей запасных нижних чинов и в пользу раненых воинов. В одной Ферганской области было собрано 2000000 рублей, которые и тратились по прямому назначению, главным образом, в местном отделе Елисаветинского Комитета, а также в Татьянинском Комитете. Пожертвования продолжали поступать и летом 1916 года. По всем учреждениям, созданным на эти пожертвования, опубликованы полные отчеты, все местные жители все это знают. Можно бы спросить тех господ, которые, вероятно, в расчете на неосведомленность Петрограда, так легко пустили в оборот объяснение бывших летом 1916 года беспорядков версию политического брожения среди мусульман: как же связать с такою версиею все указываемые несомненные, конкретные факты, свидетельствующие о совершенно обратном явлении?

Беспорядки вспыхнули внезапно, потому что внезапно была телеграмма Штюрмера и настоятельны были его торопливые требования исполнить Высочайшее повеление, когда, по здравому смыслу, оно было невыполнимо на основании телеграммы Штюрмера от 29 июня. К чему же искать далеких, сомнительных, сбивчивых и противоречивых объяснений, когда под рукою имеется объяснение простое, ясное, логическое и достаточное?

Я имею возможность закончить свое показание приведением копии телеграммы, отправленной мне из Ферганы 5 сего июля с.г. и полученной мною уже после того, как все выше изложенное было мною написано:

“Петроград. Фурштатская, генерал-лейтенанту Гиппиусу. Номер телеграммы 1810 в Петроград почтой из Самары:

“Областной Совет делегатов всех мусульманских организаций в заседании 2 июня постановил выразить Вам душевную благодарность за полезную Вашу деятельность в качестве губернатора области вообще и особенно за внесение Вами успокоения среди населения во время набора туземных рабочих в 1916 году, действуя наперекор распоряжениям старого правительства, но соответственно бытовым особенностям населения. Подробно – почтой. Председатель Совета – агроном Юргули Агаев[3], товарищ председателя Мир-Адиль Ахмедов[4], секретарь Абиджан Махмудов[5]“

Означенная телеграмма вполне соответствует общему смыслу сделанной [26] мною оценки бывшего в июле 1916 года политического положения в Туркестане, в частности – в Фергане, и никак не вяжется с версией объяснения бывших там беспорядков бунтом против верховной власти.

Генерал-лейтенант А.Гиппиус /подпись/

Пояснения к тексту:

[1] Деятельности в Туркестане первых трех лиц, названных А.И. Гиппиусом, посвящена статья к.и.н. Т.В. Котюковой «Политические дела в Туркестане в начале XX в. «Шпиономания» или «охота на ведьм» — Ислам в современном мире. 2016. Том 12. № 3. стр.155-176

[2] См. Показания генерал-лейтенанта А.И. Гиппиуса. Часть 1

[3] Юргули-Агаев Худоят-бек (1880-?) – уроженец Ферганской области. Окончил Ново-Александрийский с.-х. институт. Ученый-агроном, чиновник. Поднадзорный с 1900. В 1917 член Туркестанского Временного народного совета. Депутат Учредительного собрания от Ферганского округа по списку № 2 — обще-ферганский список мусульманских организаций. Министр землеустройства правительства Кокандской автономии.

[4] Мирза-Ахмедов Мир Адиль (1880-1937?) – уроженец Ферганской области. Писарь русского политического агентства в Бухаре. С 1910 поднадзорный. В 1917 председатель Ферганского областного совета мусульман, председатель Ново-Маргеланской городской думы. Депутат Учредительного собрания от Ферганского округа. по списку № 2 — обще-ферганский список мусульманских организаций. Член правительства Кокандской автономии. В 1937 арестован в Андижанской области, осужден.

[5] Абиджан Махмудов – министр продовольствия в правительстве Кокандской автономии.

Читать ПО ТЕМЕ:

< ПОКАЗАНИЯ АЛЕКСАНДРА ИВАНОВИЧА ГИППИУСА, ЧАСТЬ 1-Я

Комментарий: В.И. ШВАРЦ «О ПОКАЗАНИЯХ «ГУБЕРНАТОРА С ГВОЗДЁМ».